Если и велика трудность – понятие, как вы, вероятно, уже догадываетесь, очень субъективное, – языков с иероглифической письменностью, то вовсе не потому, что трудно выучить иероглифы! У всех этих знаков есть внутренняя логика. Занятие ими доставляет радость, служащую стимулом для преодоления трудностей. Нет, для овладения японским или китайским нужно, по-моему, в три раза больше времени по совершенно иным причинам. Правила чтения алфавитных языков усваиваются легко. Овладев ими, нам нужно отыскать в словаре только смысл незнакомого слова (а иногда и этого не нужно, потому что смысл подсказывается контекстом, то есть определенным окружением, или уже известным корнем слова). В случае иероглифа необходимо прежде всего выяснить, как он звучит, и только потом искать его значение. Но правило «что потеряли на одном, выиграли на другом» действительно и для этих языков. Возьмем, например, три немецких слова: Eiche, Birke, Linde. С произнесением этих слов трудностей не возникает, но по их графической форме не узнаешь, что все три слова обозначают дерево (дуб, береза, липа). В японском же и китайском языках достаточно одного дня занятий, чтобы при первом же взгляде на иероглиф понять, что он означает принадлежность к какой-то разновидности деревьев.

Один из моих коллег как-то писал мне, что английский – такой же иероглифический язык, как и китайский, японский или корейский: глядя на английское слово, невозможно определить, как оно произносится, – постоянно надо иметь под рукой фонетический словарь.

Вернемся еще раз к притче во языцех о «богатых» и «бедных» языках. Не исключено, что для обозначения каких-то понятий в том или ином языке имеется больше синонимов (кстати, насколько мне известно, сравнительной синонимикой языков не занимался еще никто и никаких действительно объективных данных по этому разделу языкознания не имеется). Бывает, что в каких-то языках для обозначения определенных понятий находится огромное количество синонимов и тот же язык при описании другой сферы явлений оказывается поразительно бедным и бесцветным. Не исключение в этом смысле и наш родной, венгерский.

Как часто литературные переводчики вздыхают, жалуются на невозможность передать на родном языке все оттенки оригинала. Ну конечно! И ничего трагичного нет в том, что немецкие слова Stimme (голос), Ton (тон, звук), Laut (звук) переводятся на венгерский только одним словом hang. Такая «нехватка» восполнима ситуативным употреблением слова или дополнительными определениями. Это переводческое правило эксплуатирует так называемый закон компенсации, о котором мы уже несколько раз говорили. Английские seed (семя), nucleus (ячейка, ядро), pip (зернышко), core (сердцевина), semen (семя, сперматозоид) переводятся на венгерский словом mag всегда, a kernel (ядро), grain (зерно, гранула), stone (косточка плода) – тем же словом иногда. Но в каком языке есть разница между felszabadulas и fejlesztes (на русский язык и то и другое переводится одним словом – felszabadi'tas, только первое означает «освобождение само по себе», а второе – «освобождение кем-то, кого-то»)? Или между felhalmozas и felhalmozodas (первое – «нагромождение»: кто-то нагромоздил, а второе – «нагромождение»: само нагромоздилось)?

К «богатым» языкам нередко причисляют немецкий. И все же в нем нет специальных слов для обозначения «умения» и «способности», точнее говоря, для разделения этих понятий, и есть только один глагол для выражения и того и другого – konnen. Но, конечно же, это не аргумент, как не является аргументом наличие во французском, русском и польском лексического разделения этих понятий: je sais ecrire – «умею писать», umiem pisac' и соответственно je peux ecrire – «могу писать», moge pisac'. Разница в значениях французских savoir и pouvoir сделала возможным выражение Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait («если бы молодость знала, если бы старость могла»).

Для выражения возможности, зависящей от разрешения, в английском есть специальный глагол may. Это он подсказал остроумному Бернарду Шоу ответ на просьбу посредственного переводчика разрешить ему взяться за перевод одной из пьес великого драматурга: «You may, but you can’t». По-венгерски (и по-русски тоже) это возможно передать только таким грубым переводом, как «можете, но вы на это неспособны».

Вспомогательные глаголы, о которых шла речь выше, навеяли мне мысль о языке, который так часто обсуждают в наши дни, – о языке молодежи, о специфических словах и оборотах, которыми молодежь пользуется. Одни при этом ругаются, другие удивляются изобретательности и выразительности этого языка. Я принадлежу к последним…

Клара Сёллёши, наша именитая переводчица русской и немецкой литературы, заметила как-то, сколько труда доставил ей перевод одного предложения из романа Томаса Манна «Волшебная гора». Как жаль, пишет Манн, что все чувства – от самого высокого духовного влечения до телесного вожделения – приходится выражать одним-единственным словом Liebe (любовь). В венгерском переводе такое сожаление теряет смысл (если не вставлять немецкого слова), ибо для обозначения духовной любви (к родине, матери, близким, друзьям и т. п.) и любви к женщине как физического влечения в венгерском языке есть два разных, хотя и одинаковых по корню слова: szeretet и szerelem. Именно это и поставило в тупик замечательную переводчицу.

– Мама, что значит tb?

– Зависит, сынок, от того, что ты читаешь. Может быть tiszteletbeli (почетный [член общества]). В спортивной газете, возможно, означает Testnevelesi Bizottsag (комитет по физкультуре и спорту), а в медицинской статье – туберкулез. В каком-нибудь историческом тексте не исключено, что tablabi'ro (член апелляционного суда).

Этот пример, который может показаться крайностью, взят тем не менее из жизни. Из него следует вывод, что слова, так же как и всевозможные сокращения, нельзя рассматривать вне их связи с другими словами. Понять и заучить их можно только из контекста.

Слово это мы употребляем довольно часто как в прямом, так и в переносном смысле. Но, может быть, мало кому известна его этимология. Латинское слово contextum означает «сотканный, сплетенный, связанный». Его исходный смысл интересно знать потому, что всякий текст – будь то письменный или устный – представляет собою, по сути дела, сплетение. Из него можно изъять какое-либо слово или выражение, но, изолированные, они будут представлять целое лишь в той же мере, в какой представляет цепь одно ее звено или вышитый узор – пара ниток. Нити сплетаются, закрепляют друг друга, подчеркивают цвет друг друга и вместе образуют гармонию красок, формы, крепкую ткань.