— А что, современные подростки знают, кто такие братья Коэн? — не верилось мне.

— Какая разница, если не знают этих, значит, знают тех, кто еще хуже, — пожала она плечами.

Следующие четверть часа она потратила на препирательства со мной, указывая, что моя позиция ретроградна.

— Хорошо, давайте будем снова говорить детям, что их находят в капусте.

— Да при чем здесь капуста? — начинал я терять терпение.

— При том, что это, как и жизнь без бранных слов, неправда. Я думаю, что важно не замалчивать о чем-то, а говорить об этих явлениях.

— Но не таким же образом.

— А почему не таким? А каким?

— Когда будете начальником, тогда и будете решать каким. Я запрещаю делать подобные вещи.

— Не разговаривайте так со мной, — кричала Эмма. — Я взрослый человек! Мне сорок лет! Я не девочка, меня не надо отчитывать.

— Выйдите вон из кабинета, — выпалил я, указывая рукой на выход.

Аргументы были исчерпаны, а самое главное, я утратил понимание полезности диалога. Кабинет у нас был общий, и получилось, что я выгнал Эмму, как преподаватель студентку, на глазах у притихшей аудитории.

Вскоре стало известно, что Эмма знает не только английские нецензурные выражения, но прекрасно ориентируется и в их русском варианте. Ко мне начали поступать жалобы от коллег. Первой подошла Агнесса Карловна, сообщив о том, что Эмма кого-то громко обматерила по телефону, находясь в читальном зале вместе с детьми. После этого Кирилл Завадский стал свидетелем похожей истории. Затем начались ссоры между Эммой и Максимом Петровичем. Она огрызалась на его замечания не сидеть на столе и не хлопать дверью. Эмму раздражали разговоры методистов в отделе, а назвав Агарева сплетником, она окончательно и бесповоротно обрела себе кровного врага.

Любимым словом Эммы было «отдуплиться». Никогда и нигде прежде я не слышал его. «Сейчас, я отдуплюсь немного», — часто говорила она по утрам, когда я просил ее выполнить какое-нибудь задание.

Что это за мерзкое слово «отдуплиться»? Зачем оно? Всякий раз, когда я слышал его, то наполнялся каким-то глубоким отвращением, какой-то необъяснимой брезгливостью на подобное убогое словотворчество.

Вскоре выяснилось, что Эмма самовольно переносит время занятий и даже меняет место их проведения, собирая детей далеко за пределами Дворца. Конечно, ничего плохого не было в том, чтобы очередное занятие, посвященное природе и животным, провести в зоопарке или ботаническом саду, но Эмма никак не хотела принимать правило согласовывать это со мной или хотя бы просто ставить в известность.

А в том, что касалось составления программ и документов, это был просто кошмар. Эмма была жутко невнимательной, небрежной. Она вечно что-то путала, отсылала мне не те варианты бумаг и огрызалась, когда я просил переделать работу. Очевидно, ее неформатная природа протестовала против жанра методических текстов, и в этом смысле я был вынужден констатировать ее полную профнепригодность как методиста. Ванде было жаловаться бесполезно. Она ничего не хотела слушать и вместо замечаний твердила, что Эмма будет здесь работать и дальше. Эмма же, зная о таком покровительстве, в свою очередь не собиралась менять свои привычки, продолжая упорно игнорировать мои замечания.

Неожиданно для меня ситуацию со строптивицей помог разрешить директор, который вздумал отправиться на образовательный форум в Финляндию и поручил Эмме подготовить пакет документов на английском языке. Та, разумеется, провалила это задание, пропустив все сроки. Вместе с этим для директора открылись и жалобы родителей на непонятного педагога, и ее дисциплинарные нарушения.

— Я не хочу больше ее видеть у себя во Дворце, — заявил Горовиц Ванде.

Так Эмма перестала работать в методотделе.

Я продолжил поиски методиста, и вскоре ко мне в руки попало одно весьма достойное резюме. Соискательница места предлагала себя в качестве педагога и методиста по английскому и испанскому языкам. У нее был хороший послужной список, в том числе победы на конкурсах за авторские курсы, европейские стажировки и прочее. Ей было немного за тридцать, без мужа и детей. Звали ее Зина Дрозд.

По стечению обстоятельств Зина Дрозд уже находилась в Ялте, куда приехала в поисках работы. Надо сказать, что не ее стажировки, а именно этот факт оказался решающим в моем выборе. У меня совсем не было времени на длительные поиски, а тут, как я посчитал, вполне приличный кандидат — значит, надо брать. Я пригласил ее на собеседование в самом конце рабочего дня.

То, что я увидел, не могло не опечалить меня как мужчину. Зина была совершеннейшим синим чулком. Наверное, в ее внешности было все то непривлекательное, что, как правило, ассоциируется с женщиной-методистом: большой лоб, прилизанные назад волосы, мощные скулы, тусклые глаза. В общем, это был образ женщины, заморенной книгами, с печатью большой мысли и абсолютно несчастной в личной жизни. Пожалуй, только выразительные, чуть припухлые губы выдавали в ней женскую чувственность, но это смотрелось как издевка над всем остальным…