В группе Криса таким «спортсменом» был Пайн. Клаус Пайн был боксером. Хорошим, перспективным боксером, прозванным «Эребургской молнией», которому предсказывали в спорте блестящую карьеру. Только очень тупым и очень страшным. Пайн гордился тем, что дворянин Ланге позволяет ему состоять в своей свите, и любая попытка окружающих проверить Криса «на прочность» жестко пресекалась его пудовыми кулачищами. Но кроме, так сказать, оборонительного аспекта, Пайн мог быть использован и в наступательном варианте.

Крис как-то проверил его в деле, когда некие недальновидные организмы пытались угрозами заставить отца уступить на денек его место на бирже своему человеку. Вот прямо так. Место на бирже. Неизвестно кому уступить. На денек. Да они совсем отмороженные, что ли? По правилам: неравноправное положение членов биржи, временное членство, а также сдача мест в аренду и передача их в залог не членам биржи не допускается! Это закон.

Но эти организмы верить в невозможность желаемого не хотели, а их угрозы начали принимать все более неприятный и направленный характер. Отец уже собирался обратиться в полицию, но Крис уговорил его денек повременить, и изложил проблему Пайну. Тот уже вечером встал в дозор у их конторы, куда повадились наведываться с уговорами эти непонятливые людишки. Причем не один, а вместе с товарищами по спортклубу. Такими же внешне «приятными». И пятерка боксунов быстро довела до сведения настырных просителей всю глубину их заблуждения. А Пайн еще заставил их учить наизусть и вслух декламировать правила биржи, которые не могут быть нарушены, как бы некоторым этого не хотелось…

А теперь он натравил Пайна со товарищи на Регину Беринг. Правда, предпочел сам руководить их действиями, чтоб они не наломали дров и не совершили чего-либо непоправимого. Девица после внушения притихла, причем капитально. Она перестала не просто разговаривать, а вообще нервно реагировала на приближение любых представителей мужского пола. Вот и пусть отдохнет в палате с мягкими стенками, фыркнула Рози, услышав о происшедшем, туда ей и дорога!

Но все оказалось не так просто. У Регины нашлась бабка, которая, несмотря на преклонный возраст, не поленилась припереться из своего заграничного захолустья, и, размахивая клюкой, начать активно искать виноватых. И никого не нашла. Нет, она расспросила барышень с курса Регины и Рози, и те не промолчали о неприязненном отношении сестрички, ну, а дальше что? Кого и в чем она собралась обвинять? А вот его и собралась, наивная. Только вот нечего у нее не вышло. Пусть у тебя и есть титул где-то там, в Хальбарнии, так он и у семьи Криса имеется, причем здесь, в Парсии. Ну, и чьим словам больше веры в таком случае?

Ничего не добившись, она внучку увезла, но так просто все это не закончилось. Отец, которому пришлось поступиться принципами и дать ложное слово чести о его непричастности, устроил им с Рози грандиозный скандал, когда выкрикивались слова «безответственность», «самоуверенность», «самоуправство» и даже «подлость». Мать как слегла с сердечным приступом, так больше и не встала. Вальтер Хохфлигер при первых же поползновениях сестры в его сторону пообещал ей отрезать язык своей любимой саблей. А отношение к нему сокурсников ощутимо похолодало на несколько десятков градусов.

И после недавней смерти матери отец чуть было не запретил Рози продолжать учебу, насилу удалось его уговорить не забирать из университета ее документы, но при этом он начал жестко контролировать ее передвижения и расходы, и твердо вознамерился сам подыскать сестричке самую лучшую партию для замужества. С его точки зрения это означало найти в своем окружении надежного мужчину, такого, на которого можно будет смело переложить заботу о Рози.

Если бы еще и сама Рози это понимала, было бы совсем хорошо. Но присмотренный отцом брокер Хейно Тоггиль ее абсолютно не устраивал. И старый-то он (это в тридцать четыре года!), и лысоватый (так лучше, чем косматый папуас!), и не богатый (да, не сын крупнейшего в стране производителя движков и паровых машин), и скучный! А скучный, потому что не горел желанием беседовать с дочерью сослуживца о новинках литературы и синематографа, или еще чего-то «модного». Ему ближе были разговоры о котировках ценных бумаг и нововведениях в государственной сфере о регулировании рынка. Это Крису были близки и понятны обсуждаемые за обедом отцом и Тоггилем темы, а у Рози они не вызывали ничего, кроме зевоты и попытки сделать брезгливую мордашку.

Нет бы подумать о том, что после замужества именно ей придется подлаживаться под интересы мужа и добытчика, а не ему осваивать молодежный сленг и учиться танцевать новомодный заокеанский жазз, с его «качающимся» ритмом. Нет бы сообразить, что «заказывать музыку» в семье будет тот, в чьих руках находится бумажник! И кто не потерпит капризов и истерик от даже самой очаровательной жены! Крис вот точно бы не потерпел. И Тоггиль не потерпит.

Только вот и Тоггиль, подобно отцу, был осторожным и консервативным. И при упоминании в разговоре Крисом новинок рынка, так же как Ланге-старший морщился и недовольно поджимал узкие губы. Никакого лишнего риска! Никаких экспериментов! Не хватало еще лишиться того, что есть!

А Крису хотелось играть. Играть, как «кит», поднимая или роняя курс тех или иных бумаг. Вздергивая своими действиями остальных участников рынка, как «волк» и заставляя их суетиться. Предугадывать тенденции и умело встраиваться в трендовые «цунами». Управлять движениями рынка, и не упускать как «акула» случая подзаработать побольше. Пожалуй, даже больше денег, что деньги, это вторично! ему хотелось почувствовать то самое ощущение власти, когда только ты повелеваешь событиями, когда только от тебя и твоего желания зависит, какая компания выживет и оседлает гребень волны, а какая рухнет и больше никогда не оправится.

Появлению такого стремления поспособствовал недавно увидевший свет труд Йохана Хёйзинга «Homo ludens», где сама концепция игры рассматривалась с неожиданной точки зрения. Крису невероятно импонировало противопоставление общепринятого определение человека как «homo sapiens», человека разумного, и предложенного автором «homo ludens» – человека играющего. Ему представлялось верным рассмотрение игрового начала как основания всей человеческой культуры. А тезису «человеческая культура возникает и развертывается как игра» он готов был аплодировать стоя, потому что данное утверждение идеально «ложилось» на его собственные размышления о человеческой природе и смысле существования. Именно в игре.