Заведующий совхозом обещал ему после смерти сжечь его в крематории, или в "киматориях", как он называет, и прах похоронить с оркестром.

У деда, наполовину сомневающегося в загробной жизни, сложилось твердое убеждение, что если тело его будет сожжено, то, стало быть, он уж будет недоступен "каре божьей на том свете".

Сожжение - это мера на случай, если вдруг загробная жизнь окажется налицо: из пепла снова "склеить" тело для адских поджариваний деду кажется невозможным. Это и утешает старика.

Но в обещание заведующего он верит мало.

–  Может, ище с духовными трубами сподоблюсь, а уж насчет киматориев хлопотать вряд ли будут. Разве вот по пятилетошным планам у нас тут поблизости где свои киматории построят. Ну тогда... А то вряд ли, сынок, будут охлопачивать.

Люди мои жадно слушают стариковы бредни. Особенно Артемий.

Я смотрю на деда и думаю о России, и люди мои думают о том же - о смертельной схватке двух идей: идеи деда Епифана, дерзнувшего на похороны с духовыми трубами, и идеи папы римского, поднявшего крест и именем Христа благословляющего танки, свинцовый ливень пулеметов и газ, выжигающий у людей глаза.

Мы прощаемся с дедом Епифаном. За харчем еще не пришли. Старик "ахает и охает", что не угостил нас бараниной.

–  Я ужо проберу. Я их проберу, - грозит он своим помощникам. - Ах вы, орлы удалые! А... Ведь што ж вышло? Я, почитай, у вас целую банку консервы пожрал, а вас несолоно емши выпроваживаю.

Мы отъезжаем. Дед подбегает ко мне. Он наскоро сует мне в подсумок комок овечьего сыру. Сыр слоями разваливается у него в руке, ошметок падает на землю, дед поднимает, быстренько обтирает с него пыль и вновь сует мне.

–  Не побрезгуйте, орлы удалые. Чем богаты, то и ото всей души.

Он бежит несколько шагов рядом со мной и скороговоркой просит:

–  Сынок, в совхозе нашем будешь - заведущева, Егор Тимофеича, уговори похлопотать, нащет чего говорил даве тебе... А... сынок?

Мы отъехали. Дед долго стоял неподвижно и, загораживая ладонью глаза от ветра, изредка кричал:

–  Орлы удалые-ё-о...

Я выбросил из подсумка сыр. Тогда Андрей-Фиалка приблизился ко мне и спросил:

–  Мне вернуться, "поговорить" с ним, скородье?

Я как раз думал, может ли дед Епифан указать наш путь. Дед чем-то растрогал меня. Но так "обычно" и тепло спросил у меня Андрей-Фиалка: "мне вернуться", "поговорить", "скородье".

Меня радует то обстоятельство, что Андрей-Фиалка наконец помирился со мной.

–  Только знаешь, Андрей, его куда-нибудь в сторонку, чтобы не сразу нашли.

–  Соображаю, скородье, - понятливо ответил Андрей.

Артемий, очутившийся почему-то рядом с нами, подтвердил со скрытой неприязнью:

–  Соображает... я прямо скажу, Андрей - сообразительный человек.

Артемия, видимо, тоже заинтересовала судьба деда Епифана.

Андрей повернул назад. Монашек с черкесским поясом пропел ему вслед:

–  Вот тебе и прожарился в крематориях.

Артемий сотни две шагов молча едет со мной плечо в плечо. Потом притворно вздыхает и говорит:

–  Послала она меня за вами, упокойница. Я из больницы вышел, повертелся с часок. К вам, прямо скажу, не пошел. С чего, думаю, занятого человека для ради пустяка тревожить. Прямо скажу, не из-за чего. Какое дело - бабе при смертушке захотелось на человека облюбимого глянуть...

Незаметно я нажимаю коня шпорами. Лошадь вздрагивает и трусит быстрее. Но Артемий не хочет отставать.

–  Вернулся к ней. Не нашел, говорю. А она мне шепотом, голосу, я прямо скажу, уж лишилась: "Артемий, - шепчет, - ты не обманываешь? Может, он не хочет на меня взглянуть?.. Упроси, умоли его - смертушку он мне облегчит..." А я так думаю, вы все равно не пошли бы, как? - пытает он.

Я отрезаю:

–  Нет.

–  Не пошли бы? - удивленно восклицает он.

–  Нет, - снова отрубил я.

Артемий, скрывая зло и странную ревность, поспешно соглашается.

–  Я прямо скажу, поэтому большей частью я и не пошел. На кой, думаю, от дела человека отрывать.

Я знаю: Артемий, догадываясь о моей связи с покойной Маринкой, "отомстил" и ей и мне тем, что не позвал меня к ней в больницу.

Кончилось мое скверное настроение.

Я чуть было не распустил нюни перед большевиками: этак, мол, вы на меня и на моих людей подействовали отрезвляюще, что мы чуть не расшаркаться готовы и перед вашей стальной напряженностью встанем "смирно", руки по швам.