– Самым решительным образом.

– Это очень хорошие сигары. Мой зять прислал их мне из Нассау.

– Я благодарю вас, мистер Раскин, но мне не хочется. Но все равно благодарю вас, мистер Раскин.

– Дэйв... Зовите меня просто Дэйвом.

– Хорошо, Дэйв. Так в чем же у вас возникли затруднения? Я хочу сказать, какое же дело привело вас сюда? К нам в дежурку?

– Ко мне прицепился какой-то хохмач.

– Кто?

– Самая настоящая язва.

– Я не совсем понимаю вас.

– Мне, понимаете, постоянно звонят по телефону, – сказал Раскин. – Звонят по три-четыре раза в неделю. А когда я снимаю трубку, то там неизвестный мне голос спрашивает: “Это мистер Раскин?” Я, естественно, отвечаю “да”, и сразу же этот голос кричит: “Если ты не уберешься из этого помещения к тридцатому апреля, я тебя пришью!”, а потом он себе спокойно вешает трубку.

– А голос в трубке – мужской или женский? – спросил Мейер.

– Мужской.

– И больше он ничего не говорит?

– Нет, больше он не говорит ни слова.

– А чем так хорошо это помещение?

– А что в нем может быть хорошего? Это небольшая каморка на Калвер-авеню. Если хотите знать, то там полно крыс; правда, крысы эти до того здоровущие, что это просто не крысы, а самые настоящие крокодилы. Можете зайти как-нибудь и полюбоваться на них. Помещение это я использую как склад для готового платья. А кроме того, там у меня работают несколько девушек-гладильщиц.

– Значит, если я правильно вас понимаю, в помещении этом нет ничего особо привлекательного?

– А кто его знает? Может, его облюбовали какие-то другие крысы. Но это же не значит, что можно так вот звонить ни с того ни с сего к человеку и угрожать ему.

– Понятно. Ну что ж... Скажите, а у вас нет кого-нибудь, кто мог бы желать вашей смерти?

– Моей смерти? Не смешите меня, – сказал Раскин. – Меня все вокруг любят и уважают.

– Это я понимаю, – сказал Мейер, – но может же найтись какой-нибудь псих или чокнутый среди всех этих хороших людей, которому могла бы взбрести на ум идея, что неплохо было бы от вас избавиться?

– Совершенно исключено.

– Понятно.

– Я, видите ли, вполне солидный человек. Каждую неделю я посещаю синагогу. У меня хорошая жена, очень приятная дочь и зять – большой специалист по периодонтиту. Я держу два магазина в этом городе, а кроме того, еще три – на рынках в Пенсильвании. Склад находится прямо тут, рядом с вами, на Калвер-авеню. Я – солидный человек, Мейер.

– Это само собой разумеется, – успокоил его Мейер. – Но все-таки, скажите мне, Дэйв, а не может ли кто-то из ваших друзей просто подшутить над вами и устроить такой маленький розыгрыш?

– Розыгрыш? Нет, не думаю. Все мои друзья, простите за выражение, самые настоящие угрюмые зануды. Я, знаете, скажу вам чистую правду, Мейер. Не подумайте, что я хочу подольститься к вам, но когда умер ваш папаша, когда мой самый близкий друг Макс Мейер отошел, так сказать, в мир иной. Господи, храни его душу, мир потерял очень веселого человека. И это – святая правда, Мейер. Это был настоящий весельчак, всегда улыбающийся, всегда готовый подшутить или разыграть кого-нибудь. Веселье так и било из него.

– Да, этого у него было предостаточно, – поспешил согласиться Мейер, надеясь, что отсутствие энтузиазма не слишком отразилось на его лице. Это ведь именно весельчак Макс Мейер решил в отместку судьбе за то, что та наградила его таким поздним ребенком, наречь новорожденного Мейером, при том, что и фамилия его была Мейер. Ничего не скажешь, милая шуточка, лучше и не придумаешь. Когда на церемонии обрезания тридцать семь лет тому назад папаша объявил об этом своем решении, то все гости наверняка чуть не полопались со смеху, включая и сидящего сейчас перед ним Раскина. Что же касается самого Мейера Мейера, которому предстояло расти и взрослеть с таким именем, то ему было не до смеха. Упорно и безропотно, подобно альбатросу, он нес свою ношу по жизненному пути. Он терпеливо сносил удары судьбы и насмешки, сыпавшиеся на него со всех сторон, особенно от тех, кто считал, что человек с таким именем не заслуживает симпатии. Он нес это испытание подобно гербу на щите, и девиз его был: “Мейер плюс Мейер плюс Терпение”. Вот три слагаемых, составлявших психологический портрет детектива второго разряда, который успешно и добросовестно трудился в Восемьдесят седьмом полицейском участке, настойчиво и скрупулезно распутывая каждое порученное ему дело до конца. И это терпение помогало ему в работе так же, как другим помогает хорошо подвешенный язык или приятная внешность.

Таким образом, странное его имя в конечном счете не слишком повредило ему. Само собой разумеется, что носить такое имя было не очень-то приятно, но, тем не менее, он все-таки выжил, и даже стал хорошим человеком и хорошим полицейским. Постоянные треволнения не нанесли ему невосполнимого ущерба, не считая, правда, того, что в свои 37 лет Мейер был уже совершенно лысым. Конечно, какой-нибудь знаток Фрейда мог был предположить, что облысение – это результат многолетней сублимации. Но откуда, черт побери, взяться таким интеллектуалам в дежурке для детективов полицейского участка и кому они там нужны?

Смирившись за долгие годы с тем, что ненависть к отцу все равно не изменит его имени, он снова пережил щемящее чувство утраты, позабыв на мгновенье о всех своих обидах, о том, что живет он со своим именем как с клеймом. Вспоминая отца, он попытался придать ему облик мягкого и приятного во всех отношениях человека.

Именно поэтому Мейер сейчас с таким терпением слушал, как Раскин восхваляет этого шута горохового, который по стечению обстоятельств оказался его отцом, но при этом в глубине души он не верил ни единому его слову.