Дети Фраермана — это дети своей страны. Для них нет ничего экзотического в том, что в крепости стреляют из пушки во время бурана и что остановить упряжку собак можно, только воткнув каюр в снег.

Таня уходит не так, как уходят незащищенные сироты Диккенса — в страшную улицу мокрого Лондона, где их подстерегают негодяи, разбойники, дельцы и пустомели. Она уходит, зная, что дорога безопасна.

«Чистый ветер, прилетевший с того же сурового моря, дул ей все время навстречу». В этой фразе весь Фраерман — человек, абсолютно не доступный никакой порче и неуклонно верящий в людей.

Я, кажется, невольно впал в поэтический тон. Но, читая Фраермана, невозможно не заразиться от него поэзией.

Фраерман отнюдь не автор одной повести. Он писал много и везде оставался верен самому себе: везде у него люди с их разными характерами. Они хороши именно тем, что они хороши и разные.

Война сильно поломала Фраермана, как поломала она многих из нас. Не стало Солотчи, пришла старость.

И все-таки это тот же Рувим Исаевич, нетерпеливо шагающий под портретом Бетховена и ненавидящий показные переживания. Я продолжаю навещать эту квартиру на Пушкинской улице — квартиру, содрогающуюся от уличного движения, — зная, что за этой дверью я услышу только правду.

Вероятно, ничего нового об Р. И. Фраермане я не сообщил. О нем писали уже немало. Но полностью его еще не оценили. Это еще придет.

Н. Евдокимов

ИСКРЕННОСТЬ ЧУВСТВ И МЫСЛЕЙ

Было это давно. Уже сорок лет назад. Мне тогда было тринадцать, я учился в школе, любил литературу и даже пытался сочинять рассказы. По Москве прошел слух, что у Кировских ворот, на улице Стопани открывается Дом пионеров. Мне очень хотелось записаться в литературный кружок, которым, как говорили, будут руководить настоящие, живые писатели. Но желающих записаться в этот кружок было много, и чтобы уж наверняка достичь своей цели, преодолеть все препоны, я попросился зачислить меня в детскую милицию — единственный кружок, который функционировал до открытия всего Дома пионеров. Умных таких, как я, нашлось немало — у каждого была своя цель: через милицию попасть в литературу, или в шахматную школу, или в кружок юных техников, авиаторов, географов. Месяца два, наверно, мы ходили в форме, со знаками отличия, важничали немного и ждали открытия Дома.

И Дом открылся. И меня записали в литературный кружок.

Было интересно, значительно, первозданно. Были настоящие, живые писатели. Был Ивантер, Паустовский, был Фраерман. Рувим Исаевич руководил другой группой, не той, где я занимался. Но я попросил разрешения и ходил к нему тоже.

Вот прожита и моя жизнь, или, во всяком случае, доживаются последние годы, многое пришлось пережить и перечувствовать, новые события стерли старые воспоминания. Но среди всех жизненных переживаний, которые сохранила сердечная память, живет постоянно и неизменно одно. И даже не воспоминание это со зримой конкретностью деталей и подробностей, а чувство.

Нет, об этом потом, а прежде хочется сказать, что тогда, в мальчишеские те годы, слово «писатель» приводило меня в трепет и вызывало бесконечное уважение. Не только уважение, но благоговение. Это ощущение я и до сих пор сохранил, хотя уже многие годы вращаюсь среди тех, кто именует себя писателем, числится в писателях и на самом деле является настоящим писателем. Загадка творчества и загадка личности, сочиняющей книги, и ныне непонятна мне. Живой писатель Рувим Исаевич Фраерман шел по коридору Дома пионеров, входил в комнату, где мы трепетно ждали его, улыбался, клал папку с рукописью на стол, садился в кресло, поправлял пиджак, говорил: «Начнем». Я удивлялся его внешней обыденности, обыкновенности, тому удивлялся, что у него все как у меня — руки, ноги, голова, глаза, уши. Он такой же, как я, и в то же время между нами тайна: в этом обыкновенном с виду человеке живут иной дух и иная сила, которые превращают простые слова, ускользающие от меня, в ясные, прозрачные фразы, напечатанные типографскими машинами на вечные времена.

Рувим Исаевич писал какую-то книгу о школьниках, наших сверстниках. Девочки говорили, что у некоторых из них он будто бы даже просил дневники и они приносили ему исповеди своих сердец, записанные в школьных тетрадях.

Книга родилась через год или два. Называлась она «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». А потом родилась пьеса. Так случилось, что я прочел книгу и увидел спектакль в один и тот же день. На спектакль в детский театр нас всех пригласил Рувим Исаевич. Играла Невская, незабываемо играла.

Теперь о том чувстве, о чувстве, воспоминание о котором живет во мне среди всех главных воспоминаний и ощущений всей моей жизни.

Не в том дело, как прошел спектакль, как мы кричали, вызывая на сцену и артистов и автора, знакомого нам писателя, как потом, гордясь своим знакомством, ждали Рувима Исаевича и провожали домой. Впрочем, нет, я его не провожал. Я стоял чуть в стороне от других ребят, ждал, когда он выйдет из театра, и думал, что скажу ему. Но когда он вышел, я ничего не сказал, я только смотрел на него, и мне показалось, что он увидел, заметил мой взгляд и угадал то, что я хотел ему сказать. Он кивнул мне и уже тогда обернулся к другим ребятам и ушел с ними, счастливый своим успехом и нашей любовью.

А я стоял возле театра, смотрел ему вслед, и то чувство жило во мне. Чувство чистоты, радости, жизни, грусти, благородства и возвышенного очищения. В то время я был влюблен. Несчастливо влюблен. Весь свет, весь мир был для меня пронизан этой грустной любовью. Я был одинок в своих чувствах и в своем ощущении мира. Но сегодня у меня появился — сообщник? — нет, сострадатель, человек, понимающий мою боль, мою печаль и невеселую мою радость. Человек? Да и нет, ибо человек этот, именуемый земным именем Рувим Фраерман, был провидцем: он не знал ничего о моих отроческих страданиях и размышлениях, но населил земной мир теми же чувствами и теми же мечтаниями, которые обуревали меня. Он словно бы открыл мне меня самого, поняв меня.