Был декабрь 1937 года. Вечером, к моменту возвращения с работы отца, на улице уже совершеннейшая тьма, а дома приветливо горит свет, семья ждёт к ужину главу семьи. Такие моменты для тринадцатилетнего Григория и его младшей сестренки Зои были маленькими праздниками – отец приносил если не гостинец, то весёлую шутку, загадку…, словом – радость.

В тот декабрьский вечер Фемистокл Григорьевич внёс с собой в дом тяжелое облако тревоги. Едва раздевшись, он тихо произнёс: „Сегодня ночью забрали N- (греческая фамилия)“. Повисла гнетуще-недоуменная тишина. И вдруг одна из бабушек с возмущенным удивлением воскликнула

Надо же! А казался таким порядочным!

Мама! – прервал её недоумение отец, – Замолчи. И впредь не только не говори, но и не думай плохо об этом человеке!

Фемистокл Григорьевич уже знал, – это был сигнал: началась кампания против греческой интеллигенции. Последние несколько дней пребывания отца пока ещё дома превратились в трагедию ожидания ночного стука в дверь, чуть подслащенную по утрам радостью, что вот он, здесь! И робкой надеждой – обойдётся…

Не обошлось. 19 декабря 1937 года Фемистокл Григорьевич Григориади последний раз переступил порог родного дома. Он никогда уже не вернётся в этот дом, где осталась осиротевшая семья – жена, сын, дочь, мама, мама жены и бабушка жены. Он уже знал, что их ожидает.

А их ожидало отчуждение тех, кто, как недавно его бабушка, верили, что без причины не арестуют. Их ожидало злорадство завистников. Их ожидало настороженное отношение приятелей (бдительное дьявольское око фиксировало каждый шаг «свободных граждан», каждое слово, каждое дыхание своих подданных). Их ожидало разорение – вынесено из дому было все ценное, якобы конфискация в пользу государства, на самом деле местные «вершители» поделили всё между собой: по свидетельствам очевидцев у одного из «тройки» красовалось зеркало, у другого ковер (или ковры), у третьего мебель… А у сына одного из «правоверных» несчастников (пришёл потом и их час) открыто красовался на груди Гришин фотоаппарат. Мама была уволена с работы с соответствующей записью в трудовом деле. Шить несли только тайком и очень редко.

Моим воспоминаниям будет постоянно недоставать каких-то деталей, уточнений. Дело в том, что большой архив Григориади погиб в Германии в 2007 г. во время очередного там наводнения. Из Темиртау я отправила тремя большими картонными коробками ценные бумаги, документы, черновики и не опубликованные чистовики, большое количество писем и копии его ответов на письма, фотографии и всевозможные дорогие нам памятные вещи.

Такой груз увезти с собой в Чехию было невозможно, и я воспользовалась услугами гуманитарной взаимопомощи между Казахстаном и Германией. Груз был доставлен автобусом и помещен в подвальном складе, где и получил „водное крещение“ – когда мы позвонили хозяину о готовности приехать за грузом, он сообщил, что всё погибло и вывезено на свалку. Мою психику это подорвало не на один год.

Но вот, неожиданно, среди бумаг с записями „мудрых мыслей и великих изречений“ наших детей и внуков … обнаруживаю копию письма Григория, посланного в Ленинград Анатолию Ивановичу Заридзе. А. Заридзе в то время писал сценарии для театра и хотел написать пьесу, посвященную судьбе такого человека, как Григорий. Для этого он просил присылать в письмах как можно более подробную информацию о себе

– „ от А до Я“. Григорий написал о себе в нескольких письмах по четыре листа на печатной машинке с промежутками между строчек в один просвет. Письмо, обнаруженное мною, продолжение одного или двух, уже отправленных, и как раз о периоде после ареста отца. Вот несколько цитат из письма.

„Арест отца очень затруднил нашу жизнь, но нисколько не подорвал моей веры в святые идеалы Революции. Посмертную реабилитацию отца мы получили только в 1957 году и только тогда я смог почувствовать себя не приниженным, а человеком, которого так, за здорово живёшь, попрекать нельзя“.

„ Я работал с четырнадцати лет. Сначала грузчиком на вокзале, в той артели, что работала на пункте овощном. Эта же артель обслуживала пункт „Заготзерно“ и прочие организации при станции. Потом я пошел работать на табачный ферментационный завод, опять же грузчиком. А потом, уже во время войны, в пекарню. Учился в нормальной школе, а после школы шел работать. А вечером я шел в духовой оркестр на репетицию – я был трубачом (в оркестре я играл вторую трубу и только во время войны (в начале) – первую трубу“

Вот так мальчишка, впитавший в себя с молоком матери чувство ответственности, порядочности, романтической веры в идеалы, красоту духовного мира, так мальчишка вырос в мужчину, остававшегося жизнелюбивым и жизнерадующимся под всеми уловками испытательницы – судьбы, неоднозначными коллизиями жизни.

В становлении Григория как человека большую роль сыграл его школьный учитель, преподаватель русского языка и литературы А.П. Архангельский. Вот как об этом вспоминал Григорий:

«В школе, где я учился в старших классах, был очень сильный литературно-творческий кружок, возглавляемый моим классным руководителем, прекрасным педагогом, замечательным преподавателем литературы и языка, великолепным руководителем кружка начинающих литераторов, моим любимым учителем – Александром Павловичем Архангельским. В моей памяти сохранилось то, как бережно, чутко, заинтересованно, душевно он воспитывал в нас и любовь к творчеству, и ответственность за написанное, и уважение к слову, и уважение к своему труду. И вот это-то, наверное, помогло мне потом легче находить общий язык с начинающими писать. Само собою вошло в меня его умение внушить молодому человеку уважение к тому, о чем пишешь и к тому, для кого пишешь. И, понимая, как много он сделал для меня, благодарный ему, я стараюсь до сих пор, в меру сил моих и умения, делать то же для других.»

…А потом пришла война. Но об этом в следующей главе

В 1942 г восемнадцатилетним юношей ушёл на войну. С самого начала войны он и его товарищ по несчастью (тоже сын „врага народа“) Комусиди несколько раз подавали заявления в Военкомат, чтобы их послали на фронт в качестве добровольцев. Получали отказ. Однако в конце ноября 1941 года Григорий получил справку о том, что он „действительно призван Крымским РВК в ряды РККА и отпущен до особого распоряжения“. Но пришёл час, когда потребности фронта заставили другими глазами всмотреться в „отверженных“ и дать возможность „особому распоряжению“ вступить в силу.