– Вилка, не мешай! – мастер было срывается, но тут же берет себя в руки. – А что, выпить – это можно, ага?

Я не успеваю возразить. Когда я приказываю Цепи напомнить Табите о ее неудобном положении, женщина уже срывает с пояса флягу. Звяк металла – новый стон. Фляга падает в пыль и катится в мою сторону, пока мастер качается взад-вперед, обнимая колено.

– Я предупредил…

– Да водка это! – не выдерживает Лих. – Сам проверь!

Я откручиваю крышку, и в нос ударяет знакомый запах: что-то среднее между прелым сеном и квашеными яблоками. Почти что силос, только режет ноздри и горло саднит. Да, действительно водка. Но не простая.

– На кой черт тебе помбей? – ослабляю кольца Цепи. – Твой желудок свинцовый?

В питейных бутылки с помбеем пылятся на полках по нескольку лет, ведь редко найдется человек, что рискнет купить это пойло. Еще реже – попробовать на вкус. Помбей – из разряда забав, о которых лучше сто раз услышать, чем один раз глотнуть. И наконец, помбей – твой выбор, если не боишься наутро выблевать печень.

– Не только у тебя есть секреты, одержимый, – хмыкает мастер.

Да что с ней не так? Думает заглушить боль в ноге, упившись в сопли? Соблазнительно, я бы и сам не прочь унять жжение… Но нужно сохранять трезвость ума – так что и ей хрен! Замахнувшись, отправляю флягу в полет. Где-то в потемках двора раздается сдавленный булькающий грохот.

– Ты погано разбираешься в бесах, раз видишь тут одержимого, мастерша.

– Да ну? Половинчатая мордашка тебя выдает, сынок. Или навешаешь тётеньке Табите лапшу, что эта штука у нее на ноге – просто побрякушка? – женщина хочет хмыкнуть, но стискивает зубы. – Больно, гамон! И помбей-то за что?

От всей этой болтовни начинает мутить. Только не говори, что ты сдаешься, тупое человеческое тело! Так, сначала выровняй дыхание, Бруг. Глубокий вдох…

Плохая идея. Очень плохая!

Из брюха с новой силой валит нечто, обжигая как тот самый помбей. А не стоило ли глотнуть из фляги? Раз все лекарства по определению отвратны на вкус, то почему неверно обратное? Тогда бы помбей быстро перекочевал из баров в аптеки…

– Переходи к сути, мастерша! – мучимый раной, я складываюсь пополам. – Не тяни ты время. Зуб даю, что узнавать Бруга ближе тебе не захочется!

Моя голова – как колокол с трещиной: не может работать чисто. Что тут, что там – бессвязный гул вместо ясного звона. Никакой конкретики. Зато вот бредовых идей, болезненных видений – этого в избытке.

«Ну давай, сука, соображай!» – молю я колокол.

«Дум-дум», – отвечает он.

Мне чудятся тени и шорохи за спиной. Шорохи и поросячий визг.

– Хорошо. Хочешь валить – вали. Вилка, разряди игрушку.

– Но мастер! – шипит вслед.

«Дум-дум», – кровь капает с подбородка в уголь.

«Ск-кряб», – вздыхает скоба самострела.

– Вали, говорю!

Я неловок, будто сбитая птаха, но не обречен. Чьи злоключения оборвутся так быстро, а? Уж точно не мои. Моя песня еще не спета, ведь я только взялся выдумывать первые ноты. Только бы подняться, а дальше дело за малым…

«Дум-дум», – задают ритм виски. И этот ритм глушит все прочие звуки Прибехровья.

Зажимая прохудившийся живот, шатаясь на нетвердых ногах, я ковыляю в сторону проулка. Долго ли смогу бежать, если напрягусь? Не-а. Да и Цепь не успеет за мной… А ведь мне нужна фора. Если отзову Цепь прямо сейчас, гадючная девка раз – и шкрябнет стрелялкой. Два – и проделает во мне дополнительное отверстие… А дырок в Бруге и без нее теперь больше, чем хотелось бы.

И вот я уж почти у поворота. Ай, да что тут валяется?!

А, это я оставил. Труп оставил. Только не такой он какой-то…

Как рана моя: жженый и дымящийся. Поднять ногу, перешагнуть. Так, почти дошаркал…

Я уже вижу теплые отблески на шершавой стене. Приятно так мелькает свет – и даже боль на мгновение позабылась, уступила место голодному кручению в желудке. Но не могу я уйти просто так: не в моём это стиле.

И иногда стиль берет надо мной верх.

Неловко крутанувшись на пятках, тычу назад кулаком. Хоба – и кулак становится неприличным жестом.

– Надеюсь, не свидимся! – в башке стучит, а я давлюсь слюной, почти себя не слыша. – Идите вы все к…

Удар таков, будто в спину врезалась телега. Я кубарем качусь обратно в темень двора и пролетел бы еще дальше, не уткнись лицом в что-то липкое.

Нос и рот заполняет кислый смрад масла, исходящий от мертвеца. В горле встает ком, когда я понимаю, что руками уперся прямо в раскисшую, еще дымящуюся плоть.

– Пса крев…

Пытаюсь отдернуть ладонь, и вязкий лоскут кожи тянется вслед за ней.

Но вдруг нечеловеческая мощь отрывает меня от земли, и я чую душную вонь животного. Животного такого большого, что приближающиеся цеховики кажутся детьми. Я пытаюсь вырваться, но только барахтаюсь, как схваченный за надкрылья жук. Пальцы нащупывают нечто ороговевшее, бугристое; их колет жесткий волос. Хочу оглянуться, но замечаю бегущих цеховиков. Это те двое со странными именами: Лих и Вилка, – но какого черта? Какого черта не боятся?