(Составитель Никоновской летописи вставляет здесь собственное красочное суждение: «И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…» (42, 3). – Н. Б.)

Погребаху же овогда два, три в едину могилу, овогда же 5, 6, иногда же до десяти, есть же другоици егда и боле 10 в едину могилу покладаху, а въ дворе инде един человек остася, а инде два, а инде же един детищь остася, а инде мнози дворы пусты быша» (43, 76).

Под тем же годом Рогожский летописец сохранил тверское по происхождению известие: «В лето 6873 (1365) бышет мор на люди в Кашине…» (43, 78).

Печальный ряд известий о бедствиях чумы в Рогожском летописце сопровождается целой подборкой некрологов князей и княгинь ростовского и тверского дома.

В Москве положение было не лучше, чем в Твери. Продолжая тему «великого мора» под 6874 (1366) годом, Рогожский летописец отмечает: «Бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московьскым по тому же, яко же преже был в Переяславли, яко же преди сказахом и написахом» (43, 81).

Никоновская летопись сообщает и кое-что новое относительно эпидемии чумы в 1366 году: «В лето 6874. Бысть знамение на небеси. Того же лета бысть мор велик въ граде Москве и по всем властем Московьским. Того же лета бысть мор на Волоце велик зело. Того же лета бысть мор в Литве велик зело, Того же лета бысть сухмень и зной велик, и въздух куряшеся и земля горяше, и бысть хлебна дороговь повсюду и глад велий по всей земле, и с того люди мряху» (42, 6).

Известие о «великом гладе» и дороговизне хлеба по всей русской земле в 1360-е годы согласуется с наблюдениями медиевистов: в Западной Европе эпидемия чумы приходила одновременно с голодом и в значительной мере как его последствие.

В отличие от «черной смерти» 1352–1353 годов, когда господствовала легочная форма чумы, эпидемия 1364–1366 годов явилась сразу в двух видах – легочной («хракаху кровию») и бубонной («железою мряху»). Именно эта эпидемия унесла мать Дмитрия Донского княгиню Александру и его младшего брата Ивана. Но будущий герой Куликова поля остался жив и невредим…

Что спасло княжича Дмитрия от «черной смерти»? Рука Всевышнего? Случайность? Крепкий организм? Забота и предусмотрительность матери, княгини Александры? Разумеется, мы никогда не узнаем точного ответа. Однако попробуем поставить вопрос несколько иначе: что было наилучшим способом уберечься от заразы? Здесь можно высказать некоторые предположения.

Обращение к врачам и их услуги сразу выносим за скобки. Даже в Западной Европе врачи в XIV столетии практически ничего не могли поделать со страшной болезнью. Русские источники вообще не упоминают их в этой связи. Столь же мало пользы могло принести и обращение к знахарям и колдунам. Остается обратиться к наблюдательности и сообразительности самих потенциальных жертв чумы.

Люди еще в глубокой древности заметили, что страшная болезнь передается при общении больного человека со здоровым. Невидимая зараза витает в воздухе, окружающем больного и отравленном его смрадным дыханием. Отсюда следовал простой вывод: больные должны подвергнуться строгой изоляции. Никто не смеет выходить из дворов, деревень, сел и городов, где замечена чума. Нарушители подлежат немедленной казни. Так поступали в средневековой Европе. Так должны были действовать правители русских земель и княжеств в эпоху Дмитрия Донского.

Однако летописцы, столь внимательные к симптомам болезни и ареалу ее распространения, по непонятным причинам ни слова не говорят о борьбе тогдашних властей со страшной опасностью. Может быть, эта борьба не вписывается в общую трактовку чумы как наказания за грехи. А может быть, летописцы, как и во многих других случаях, не считали нужным писать о самоочевидных вещах… Как бы там ни было, но при восстановлении картины «великого мора» 1360-х годов приходится закрыть бесполезную летопись и обратиться к текстам иного происхождения.

Яркую и жуткую картину московских чумных карантинов в 1570 году рисует в своих «Записках» немец-опричник Генрих Штаден:

«…Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался, и всякого, кто в нем умирал, в нем же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.

И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все проселки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было, – с повозкой, седлом и уздечкой.

Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.

Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму» (353, 50).

Предвидя желание людей бежать из охваченных чумой русских земель в другие страны (а может быть, и опасаясь случайного или умышленного переноса заразы из-за рубежа), Иван Грозный усилил и без того строгий режим на границах. «Все окрестные границы были закрыты, и во время голода и чумы никто не мог убежать из опричнины в другую страну; а кого хватали на польской границе, тех сажали на кол, некоторых вешали» (353, 59).