Сейчас хозяин в больнице, в чрезвычайно тяжелом состоянии: он никогда больше не сможет ходить из угла в угол, слушая музыку, никогда не сорвет цветок, никогда не подставит лицо каплям дождя… Число таких никогда — бесконечно. Самое страшное, что он не сможет говорить. Больничный врач сообщил это с профессиональным спокойствием, «Что поделаешь, что поделаешь, — повторял он, — десятки тысяч людей обречены на такой недуг. М-да, недавно одного моего пациента полностью парализовало. Знаете ли, мозговой вирус. Ужасно, — абсолютно безразлично заключил он. — Надеюсь, мистеру Лоу удастся совладать с афазией. — И, поймав вопросительный взгляд Элеоноры, разъяснил: — Афазия — скверная штука. М-да. Скверная… Больной видит предмет, знает, что это такое, но не может подобрать нужного слова. Тяжелое испытание для психики. — Произнося этот приговор, врач то стряхивал белую пыль перхоти с пиджака, то рассеянно смотрел на большую зеленую муху, которая, кажется, смотрела на врача и нахально сучила передними лапками прямо перед его носом. — Знаете ли, это когда не можешь вспомнить имя старого друга или знаменитой актрисы — только намного мучительнее». Правда, разговаривая с матерью Лоу, врач нашел все же нечто утешительное в ужасном положении Лоу-младшего: «Хорошо, хоть дыхание не нарушено. Он сможет дышать самостоятельно, без респиратора». «Наверное, это важно?» — спросила у Элеоноры Розалин Лоу, как будто та могла подтвердить или опровергнуть диагноз.

Ложе, на котором разыгралась трагедия, широкое, поверх — тканое покрывало. В комнате светло, два широченных окна образуют стеклянный фонарь, сквозь который свет врывается в комнату. Оба они распахнуты. Свежо. Еле колышутся тяжелые гардины. Окна почти касаются земли. За ними море ослепительно зеленой, аккуратно подстриженной травы.

— Как низко. — Элеонора поворачивается к Лиззи.

Та отвечает, продолжая возиться с радиоаппаратурой и сразу поняв, что имеет в виду Элеонора:

— Никто сюда проникнуть не может, ночью тем более. Вы не видели наших собак? Наверное, их кормили, когда вы подъехали. У нас их три. Три огромных датских дога, три кобеля. В жизни не видела таких злобных псов. По ночам они гуляют без привязи. Оказаться на участке ночью — верная гибель. — Она щелкает каким-то тумблером.

Несколько секунд тишины, потом комнату заполняет необыкновенной красоты музыка, тако!1 Элеонора не слышала никогда. Описывать ее бессмысленно. Обе женщины, замерев в позах, в которых их застали первые такты, стоя слушают. Даже не звуки, а, скорее, то, что они рождают в их душах.

Щелчок — и музыка кончается, лишь горят лампочки на деревянной панели с бесчисленным множеством кнопок и регуляторов да чуть подрагивают тоненькие стрелки шкал.

— Поставить еще? — Лиззи переворачивает черный диск пластинки.

— Нет, — слишком быстро говорит Элеонора, протягивает руку к пластинке, читает название. Она навсегда запомнит имя человека, создавшего необыкновенную музыку. — Мне нравится здесь, — опять неожиданно для самой себя говорит миссис Уайтлоу.

Лиззи молчит, безучастно смотрит на статую античного божка, неизвестно как попавшего из долин Пелопонесса в Роктаун. Божок маленький и приветливый, у него лукавое лицо, выражающее восторг этим миром, и детские ручки с пухлыми коротенькими пальчиками. На одном из них висит изящная золотая зажигалка с эмалевым тиснением. Лиззи перехватывает взгляд миссис Уайтлоу.

— Мистер Лоу когда-то был хорошим пловцом, ему подарили эту вещичку, — она кивает на зажигалку, — на каких-то соревнованиях в Европе.

Элеонора видит, что девушка силится вспомнить, как называлось то место в Европе, откуда ее хозяин привез спрятанный в золото услужливый язычок пламени.

— Может быть, выпьете кофе? — предлагает Лиззи.

— Выпью, — соглашается Элеонора. Она устала.

Розалин Лоу позвонила в шесть утра, а в одиннадцать

Элеопора уже была в Роктауие, начав с больницы. Потом они сидели в особняке миссис Лоу, в двух-трех кварталах от дома сына. У Розалин мешки под глазами — сегодня ночью ей было плохо, именно тогда, когда случилось несчастье с сыном. В три часа. Вот как чутко материнское сердце. К пей приезжал врач, сделал укол, кажется, камфоры. Элеонора смотрела на нее с плохо скрытой жалостью — так нередко молодые женщины смотрят на старых, но явно молодящихся, — но заговаривать о деле первой не собиралась.

У Розалин Лоу начали лезть вверх брови, она не привыкла к молчанию, любит, когда ее о чем-то просят, умоляют, уламывают, истово уговаривают. Однако величественная миссис Лоу, очевидно, припомнила, что именно она пригласила незнакомую и такую независимую женщину, пригласила, потому что о ней много говорят в последнее время как о талантливом, собранном сыщике, который быстро распутывает, казалось бы, самые безнадежные дела. Миссис Лоу явно не нравилось, что у многообещающего сыщика такие стройные ноги, такие яркие глаза и чувственные губы, ей не нравилась матовая гладкая кожа сыщика и то, как элегантно он сидит в кресле, демонстрируя свои достоинства и как бы подчеркивая отсутствие недостатков.

«Что же делать, если пошли такие талантливые сыщики», — наверное, думала миссис Лоу, с досадой ловя себя на том, что у сыщика именно такие пальцы, о каких всю жизнь мечтала она сама. Наконец, миссис Лоу все же погасила вспыхнувшее раздражение и преувеличенно любезно начала: «Прежде всего простите за столь ранний звонок. Обстоятельства оправдывают… Я — мать! Вы тоже мать? — Слова прозвучали скорее угрожающе, чем вопросительно. На кивок Элеоноры — или потому, что она шевелит своими невыносимо красивыми пальцами? — миссис Лоу поморщилась. — Раз так, вы поймете меня. Единственный сын — и такое несчастье. Я… не очень молода. — Последние слова дались Розалин с видимым усилием. Она вымученно улыбнулась, как бы давая понять Элеоноре, что на самом-то деле она вполне молода п обеим женщинам сей факт совершенно очевиден. — Я вложила все в моего мальчика. Он был нелегким ребенком, и сейчас, несмотря на то, что ему уже за тридцать («За сорок», — безжалостно уточнила про себя Элеонора), он остается для матери тем же розовым созданием, которое путалось в собственных ножках и плакало по любому поводу».

Скорбящая мать несколько переиграла, и Элеонора не могла не отметить излишней плаксивости тона. «Зачем она говорит мне про ножки? Не лучше ли объяснить, почему инсульт, который, к несчастью, но так уж редок, вызвал у нее столь странные подозрения. В конце концов, тысячи и тысячи людей переживают такое, и никому из их близких не приходит в голову звонить ни свет ни заря и приглашать частного детектива».

Миссис Лоу если и не очень доброжелательна, то проницательности ей не занимать: иначе почему же она ответила на невысказанный вопрос? «Мой сын не щадил себя, вел рассеянный образ жизни. У него лабильная психика, легко ранимая натура, он излишне возбудим, и нервы у него ни к черту. Но, согласитесь, в его годы тяжелый инсульт без видимых причин… Вам не кажется странным?»