Силовое поле одиночества и его отталкивающее воздействие на других людей исследовала, в частности, специалистка в области психоанализа Фрида Фромм-Райхманн. Ее легендарное эссе «Одиночество» 1959 года, на которое ссылается в размышлениях и Оливия Лэнг, считается одним из первых интеллектуальных и психиатрических анализов этой темы. Фромм-Райхманн ясно показывает, что опыт одиночества часто настолько пугает, что лишает нас способности сопереживать другому одинокому человеку, даже если мы знаем, каково это – быть одиноким. Мы так успешно отсекаем память об этом мучительном опыте, что он перестает для нас существовать [70] .

Ту же картину у пациентов наблюдал психолог Роберт Вайсс. Многие, как он отмечает в книге «Одиночество», недооценивают ту роль, которую это чувство играет в их жизни, причем существенно. Даже если механизмы вытеснения не всегда срабатывают успешно, они приводят к тому, что мы уже не в состоянии вспомнить интенсивность собственного опыта одиночества. В результате мы больше не можем представить, насколько болезненным оказывается этот опыт для других людей.

Фромм-Райхманн приходит к заключению, что эти стратегии избегания не остановить даже психотерапевтическим процессом. Одиночество вызывает у другого человека специфическую боязнь, «страх заражения», которому подвержены даже психотерапевты. В результате многие люди, страдая даже от легких форм одиночества, почти лишены возможности говорить об этом. Чувство одиночества превращается в тревожную тайну, которой невозможно в достаточной мере поделиться [71] .

Чем дальше, тем больше мне казалось, что моя жизнь-одному, с ее периодическими приступами одиночества, становится жизнью, фундаментально и постоянно этим чувством характеризующейся. Я задавался вопросом, не подвергают ли реалии того года – расползающийся страх перед будущим, вспышки коллективной паники, новости о болезни и смерти, быстро ставшие частью повседневности, и, конечно, социальная дистанция и локдаун, – большинство людей, которые живут одни, испытанию фундаментальным одиночеством.

Я делал то, что мог: собирал информацию, читал все, что находил, о новой болезни, слушал тематические подкасты и усердно соблюдал все рекомендованные меры предосторожности. И я с головой окунулся в работу – отчасти потому, что это шло мне на пользу, отчасти потому, что пришлось. Из-за пандемии отменились различные мероприятия, авторские чтения и открытые форумы. Некоторые из них я очень ждал: например, заключительного доклада на конгрессе по психологии, на котором в предыдущие годы выступали весьма уважаемые мной авторы, или литературного фестиваля на юге Франции, помимо интересных встреч обещавшего и подходящую для отпуска погоду. Отмены привели и к финансовым потерям. Я отложил работу над своими текстами и начал искать заказы на статьи, редактуру и переводы, причем порой за гонорар, на который при других обстоятельствах никогда бы не согласился. Я был благодарен за такую возможность, но приходилось работать больше, чем когда-либо, и мне не хватало того письма, ради которого я вообще выбрал эту профессию. Все это ощущалось как утрата смысла, и ее не получалось адекватно выразить словами.

В свободное от работы время я следил за удручающими новостями, в том числе из стран, где я когда-то жил или проводил много времени. Некомпетентные действия политиков стоили там многих жизней, да и кризисная политика Германии лишь казалась более разумной, чем была на деле. Я переживал за друзей в Нью-Йорке и Лондоне, и даже редкие письма и созвоны с ними не могли унять тревогу. Меня преследовало ощущение, что тамошняя жизнь, некогда для меня такая важная, совершает необратимый поворот.

Отмена культурных мероприятий в охваченном пандемией городе парализовала мою социальную жизнь. В буднях зиял гнетущий пробел. Родители и сестра звонили чаще обычного. Друзья, с которыми я давно не общался, интересовались, как у меня дела, и рассказывали, как справляются с ситуацией. С некоторыми я то и дело созванивался через FaceTime или Zoom. Но часто я не видел никого по несколько дней, а то и недель, не мог даже выйти на прогулку из-за требований закона и собственной осторожности. Прекратила собираться даже группа психологической поддержки, на встречи которой я ходил почти десять лет. Многие из таких групп перешли в онлайн, что было лучше, чем ничего. И все же эти лишения представлялись мне драматичными, поскольку питали общую утрату смысла.

Пожалуй, тяжелее всего было отдалиться от самых близких друзей. Всех их занимали собственные проблемы, что не давало ни с кем нормально общаться. Сильвия и Хайко жонглировали работой, ежедневно контактируя с массой потенциально заболевших людей, а когда не было срочных вызовов, планировали домашнее обучение Лилит. Долгое время я не видел их вообще, и за садом они теперь ухаживали сами. Мари и Олаф также изо всех сил пытались совмещать домашнее обучение Йона с работой и бытовыми заботами. Иногда я выходил погулять с ними и их новой, очень милой и пушистой собакой, но всякий раз наше общение словно замирало. Вызовы нового времени пробудили в нас сильный инстинкт гнездования. Все без исключения друзья, состоящие в паре, сосредоточились на семейной жизни. Время, проведенное нами вместе до пандемии, всё, что мы самым естественным образом делали, с пугающей быстротой уходило на второй план. Иногда казалось, что ничего и не было. Для большинства людей пандемия уменьшила мир. Но если вы и до нее жили в одиночестве, это уменьшение означало фактическое исчезновение всякой близости.

Разговоры с друзьями тоже в основном сводились к проблемам в их отношениях и семьях, которые автоматически приобретали большее значение, чем мои, якобы ограниченные жизнью в одиночестве. Мой резерв сочувствия начал истощаться. Бывало невыносимо выслушивать, сколько трудностей испытывают эти важные для меня люди и как они страдают от пандемийных ограничений и расползающегося повсюду страха. Или узнавать, как они, в каком-то навязчивом порыве холостого действия, начинали вдруг во всем видеть позитив, чуть ли не поздравляя себя с тем, что несколько раз выходили на балкон аплодировать низкооплачиваемому медперсоналу страны за ту опасную работу, которую этим людям приходится выполнять, поскольку у них нет другого выбора.

Конечно, случались разговоры и виртуальные встречи, полные близости и понимания. Но в этот период мне часто казалось, будто мне навязали роль терпеливо слушающего и кивающего психотерапевта. Я люблю слушать и считаю, что к людям, особенно к близким, нужно относиться с великодушием и терпением. Переживая трудные времена, мы инстинктивно сосредотачиваемся на себе, и наша способность сочувствовать другим неизбежно снижается. Все мы это делаем, раз за разом. Знаю по себе. При нормальных обстоятельствах это в конце концов выравнивается: редко бывает так, что всем плохо одновременно. Но если все в одно и то же время становятся жертвами страха перед лицом одних и тех же непредсказуемых вызовов, этого уже не происходит. Многие из таких разговоров буквально лишали меня сил.