Весь день мы парились и мылись, скакали за пиво и прятали его под лопушки, и доставали, доставали, поверьте, из лопушков, и обгладывали воблью головку, и прыгали в океан. Пахомыч до того напарился, что смыл почти все свои татуировки, кроме, конечно, надписи «Помни заветы матери». А надпись «Нет в жизни счастья» он смыл бесповоротно. Счастье было! Вот оно было! Прямо перед нами!

В тот день мы побывали в Тетеринских, Можайских, Богородских, Донских, Дангауэровских, Хлебниковских, Оружейных, Кадашевских банях и, конечно, в Сандунах. Оказалось, что на острове имеются все московские бани [3] .

– Откуда такое богатство? – удивлялся Суер.

– Эмигранты повывезли, – ответствовали островитяне.

К вечеру на берегу запылали костры, и, раскачиваясь в лад, островитяне запели песню, необходимую для их организма:

Они пели и плакали, вспоминая далёкую Россию.

– Мы-то отмылись, – всхлипывали некоторые, – а Россия…

Я и сам напелся и наплакался и задремал на плече капитана. Задрёмывая, я думал, что на этом острове можно бы остаться на всю жизнь.

– Бежим! – шепнул мне вдруг капитан. – Бежим, иначе нам не открыть больше ни одного острова. Мы здесь погибнем. Лучше ходить немытым, чем прокиснуть в глубоком наслажденье.

И мы растолкали наших спящих сопарильщиков, кое-как приодели их, затолкали в шлюпку и покинули остров неподдельного счастья, о чём впоследствии множество раз сожалели.

Только уже ночью, подплывая к «Лавру», мы обнаружили, что, кроме мичмана, прихватили с собой случайно ещё одного Хренова. Ложного.

Это Пахомыч расстарался в темноте.

– Не понимаю, старпом, – досадовал Суер, – на кой хрен нам на «Лавре» два Хренова? Я и одним сыт по горло.

– Не знаю, кэп, – оправдывался Пахомыч. – Орут все: «Хренов, Хренов», – ну я и перепутал, прихватил лишнего.

– А лишнего Семёнова вы не прихватили?

– Надо пересчитаться, – растерянно отвечал старпом.

Стали считать Семёновых, которых, слава богу, оказалось один.

– А вдруг это не наш Семёнов? – тревожился капитан. – Потрясите его.

Мы потрясли подозреваемого. Он мычал и хватался за какие-то пассатижи.

– Наш, – успокоился капитан.

– Что же делать с лишним Хреновым, сэр? – спрашивал старпом. – Прикажете выбросить?

– Очень уж негуманно, – морщился Суер, – здесь полно акул. К тому же неизвестно, какой Хренов лучше: наш или ложный.

Оба Хренова сидели на банке, тесно прижавшись друг к другу.

Они посинели и дрожали, а наш посинел особенно.

Мне стало жалко Хреновых, и я сказал:

– Оставим обоих, кэп. Вон они какие синенькие.

– Ну нет, – ответил Суер, – «Лавр Георгиевич» этого не потерпит.

– Тогда возьмём того, что посинел сильнее.

Наш Хренов приободрился, а ложный напрягся и вдруг посинел сильнее нашего. Тут и наш Хренов стал синеть изо всех сил, но ложного не пересинел.

Это неожиданно понравилось капитану.

– Зачем нам такой синий Хренов? – рассуждал он. – Нам хватит и нашего, слабосинего.

– Капитан! – взмолился ложный Хренов. – Пожалейте меня! Возьмите на борт. Хотите, я покраснею?

– А позеленеть можете?

– Могу что угодно: краснеть, синеть, зеленеть, желтеть, белеть, сереть и чернеть.

– Ну тогда ты, парень, не пропадёшь, – сказал капитан и одним махом выкинул за борт неправильного Хренова.

И ложный Хренов действительно не пропал. Как только к нему приближались акулы, он то синел морскою волной, то зеленел, будто островок водорослей, то краснел, как тряпочка, выброшенная за борт.

В эту ночь мы не ложились в дрейф.

Хотели было лечь, но Суер не велел.

– Нечего вам, – говорил он, – попусту в дрейф ложиться. А то привыкли: как ночь, так в дрейф, как ночь, так в дрейф.

Ну, мы и не легли. Раздули паруса и пошли к ближайшему острову.

Старые матросы болтали, что это остров печального пилигрима.

– Никак не пойму, открыт этот остров или ещё не открыт, – досадовал Суер. – На карте его нет, а старые матросы знают. Но отчего этот пилигрим печалится?