– Ну, чо встал? – резко обернулась к нему тетка Наталья. – Дуй к бабке Дарье! Скажи ей – беда!

* * *

Притихший, умытый и получивший свое за рубаху Петька лежал под одеялом из стареньких лоскутов и таращил глаза на тени, которые кривлялись на потолке. Время от времени тяжелая, как дверь в погреб, усталость придавливала его, и он, чтобы выскользнуть, отплывал куда-то к печи, но тут же весь взбрасывался, шипел от боли в спине, начинал ворочаться, теребить левое ухо, зевать и снова прислушиваться к тому, о чем шептались бабка Дарья с теткой Натальей.

Потому что до этого Петька вообще ни разу не видел их вместе. Бабка Дарья михайловский дом всегда обходила за целую улицу. А теперь вдруг сидят за одним столом. Склонились над огоньком и шушукаются. И две большие тени на потолке.

– А я-то чего? – еле слышно говорила тетка Наталья. – Игнат до колодца добежал со своей почты и говорит: Митька твой возвращается. Из Читы по проводам сообщили. Героем, говорит, едет. Всего нашего великого Советского Союза. И с ним ишшо один кто-то из разгуляевских. А кто – не сказал. Но я уже вся в слезах. Не ждала даже. Только, говорит, ноги у его нет. А я: то смеяться, то плакать. Думаю – да бог с ней, с ногой. На одной попрыгаем.

– А Нюрка? – перебила ее бабка Дарья.

– Так Нюрка-то чо? Гляжу на ее, а она так бочком со своими ведрами уже отходит. И потом быстро пошла. А у меня сердце вдруг так и захолонуло. Я думаю – чего это вдруг? Митька мой живой едет, а мне как ножом. Я тогда за ней и пошла. Но быстро уже не могу. Ноги болят, и коромысло на плечи давит.

– Ну?

– А чего ну? Во двор захожу – на крыльце ведра все перевернутые. Дверь нараспашку. Я кричу – Нюра, Нюра, а она, Нюра, – вон уже где. Под потолком.

Тетка Наталья всхлипнула, припомнив то, что увидела, когда вошла в дом.

– И ноги качаются.

Она замолчала, не в силах продолжать, и некоторое время они сидели молча.

– Ну? – наконец глухо сказала бабка Дарья.

– А чего ну? Подхватила ее и держу. А как веревку-то отрезать – не знаю. Так и стоим. Потом уже на стол забралась, отцепила… Ой, Дарья, что же это? – неожиданно завыла она, прикрывая ладонью рот. – Да зачем же такое над собой творить?

Петькина бабка ответила не сразу. Долго смотрела на керосиновый огонек, раскачивалась на потолке огромной костлявой тенью.

– Из-за Митьки все из-за твоего, – наконец сказала она. – Надеялась я, убьют его на войне. Видать, не вышло.

После этого они опять замолчали, и Петьке показалось, что обе старухи окончательно превратились в тени на потолке. Он шевельнулся под одеялом, пытаясь стряхнуть с себя сон, но не сумел и плавно поплыл к этому потолку и к этим печальным бабкам.

Где-то в стене тихо трещал сверчок.

– Да как же это? – сказала одна тень на потолке. – Ты чего говоришь? У меня радость такая… Я тебе дочку от смерти уберегла…

– Ну, уберегла, и спасибо, – ответила вторая тень. – А теперь вон иди. Не о чем нам с тобой разговаривать.

Тени еще раз качнулись и потом исчезли. Во дворе кто-то звякнул пустым ведром. Из мамкиной комнаты не доносилось ни звука.

Петька бы давно заснул, но его беспокоили слова тетки Натальи. Под тяжелыми веками уже вовсю крутились какие-то веселые огоньки, а он все думал и думал – кто же это едет с войны вместе с ее одноногим сыном. Тетка Наталья сказала, что этот второй был один, а Петька ждал с фронта двоих – дядьку Витьку и дядьку Юрку. Но, может, тетка Наталья ошиблась?

Наконец он провалился куда-то в мягкую темноту, и перед ним распахнулось небо, а в синем небе, как глобус, крутилась планета, и на планете была Разгуляевка, а в Разгуляевке был его дом, и у ворот продолжали ругаться две его бабки. А из Читы на длинном красивом поезде подъезжал одноногий сын, и с ним кто-то еще, но кто – этого Петька не видел. А где-то сбоку была Япония, и там сидела на корточках семья этого чокнутого японца.

– Не отец он тебе, – сказал над Петькиной головой чей-то голос.

Петька с трудом разлепил глаза и увидел сердитое лицо склонившейся над ним бабки Дарьи.

– Не отец, – повторила она.

– Кто? – пробормотал Петька. – Японец?

Если бы ему была доступна такая роскошь, как отец, Петька ни за что не взял бы на эту должность Митьку Михайлова. Во-первых, потому что тот воевал в штрафной роте; во-вторых, потому что затащил его мамку в кусты за пакгаузом, когда ей было всего четырнадцать лет; и в-третьих, потому что в отцы себе Петька хотел товарища Сталина.