– Свет! – крикнул он. – Свет! Поглядите, док, вон там! И верно, там был свет длинный, узкий, необычно белый луч пробивался из домика, расположенного напротив того пепелища, у которого мы задержались.

Преодолевая порывы шторма, мы потащили Забринского туда. Наконец-то мой фонарь высветил не просто нагромождение стальных конструкции. Это был дом.

Почерневший, местами обугленный, перекошенный дом с единственным окном, наскоро заколоченным листом фанеры, – но тем не менее дом. Свет выходил из приоткрытой двери. Я протянул руку к этой двери, кажется, это была первая не тронутая огнем вещь на станции «Зебра». Петли заскрежетали, словно ржавые ворота на кладбище в полночь, и дверь уступила моему толчку. Мы, зашли внутрь.

Висящая на крюке в центре потолка лампа Колмана, шипя, бросала свой ослепительный, многократно усиленный зеркальной поверхностью алюминия свет, не оставляя в тени ни единого уголка, ни единой детали помещения размером восемнадцать на десять футов. Толстый, хотя и прозрачный слой льда покрывал не только весь собранный из алюминиевых листов потолок, за исключением трехфутового круга точно над лампой, но и фанерные стены до самой двери. На деревянном полу, также покрытом льдом, лежали тела людей. Возможно, лед был и под ними, этого я не знал.

Первое, что я подумал, вернее, ощутил, и что пронзило мне сердце горечью поражения, а душу обдало морозом почище любого шторма, было чувство вины за то, что мы опоздали. За свою жизнь я видел много мертвецов и то, как выглядят мертвые люди, и вот теперь передо мною лежали трупы. Глядя на эти безжизненные тела, бесформенной кучей громоздящиеся на грудах одеял, пледов, покрывал и мехов, я не поставил бы и цента на то, что сумею отыскать здесь хоть одно ещё бьющееся сердце. Расположенные тесным полукругом в дальнем от входа углу, они выглядели невозмутимо спокойными и неподвижными, словно став. частью этого царства вечного холода. И ни звука вокруг, только шипение лампы на потолке да металлическая трескотня льдинок, бьющих в покрытую слоем льда восточную стену дома. Мы посадили Забринского у стены.

Ролингс сбросил со спины свой багаж, вытащил печку и, сняв варежки, принялся доставать брикеты горючего. Хансен поплотнее притворил дверь, оттянул лямки своего рюкзака и устало уронил на пол запас консервированной пищи.

Не знаю, почему, но рев шторма снаружи и шипение лампы внутри только усиливали ощущение безмолвия, и грохот упавших банок заставил нас вздрогнуть. Он заставил вздрогнуть и одного из мертвецов. Человек, лежащий ближе других ко мне у левой стены, неожиданно пошевелился, потом перевернулся на другой бок и сел, обратив к нам изможденное, обмороженное, в пятнах ожогов лицо с неровными клочьями длинной темной щетины. Недоверчиво уставившись мутными, покрасневшими глазами, он долго, не мигая, рассматривал нас, потом, с непонятной мне гордостью отказавшись принять протянутую руку, с трудом, покачиваясь и явно страдая от боли, поднялся на ноги. Его запекшиеся, растрескавшиеся губы изогнулись в подобие улыбки.

– Чертовски долго вы сюда добирались. – Этот хриплый, слабый голос явно принадлежал настоящему лондонцу. – Меня зовут Киннерд, я радист.

– Хотите виски? – спросил я.

Он снова улыбнулся, попытался облизать покрытые коркой губы и кивнул.

Добрый глоток спиртного исчез у него в глотке, как тот парень в бочке, что пытался одолеть Ниагарский водопад: вот только что был – и уже пропал навсегда. Он перегнулся пополам, надрываясь от кашля, из глаз у него хлынули слезы, но когда он снова выпрямился, то буквально ожил: затуманенный взгляд просветлел, а на бледных, впалых щеках проступил чуть заметный румянец.

– Если вы всегда здороваетесь таким образом, дружище, – заметил он, то недостатка в приятелях у вас никогда не будет… – Он снова пригнулся и потряс за плечо лежащего на полу соседа. – Джолли, старина, подымайтесь, покажите свои хорошие манеры. У нас тут гости.

Старину Джолли пришлось как следует потрясти, пока он проснулся, но потом он мигом пришел в себя и резво вскочил на ноги. Это был круглолицый увалень с голубыми фарфоровыми глазами, который, несмотря на такую же, как у Киннерда, щетину, вовсе не казался изможденным, хотя веки у него покраснели, а на носу и губах виднелись следы обморожения. Глаза у него расширились от изумления и тут же засветились радостью. Старина Джолли, как я вскоре понял, умел быстро приспосабливаться к любым обстоятельствам.

– Значит, гости? – В его густом голосе явственно звучал сильный ирландский акцент. – Что ж, чертовски рады вас видеть. Салютуй, Джефф.

– Мы не представились, – сказал я. – Я доктор Карпентер, а это…

– Вот как, старина? Очередное собрание членов Королевского медицинского общества будем считать открытым? – прервал меня Джолли. Как я убедился позднее, это свое «старина» он употреблял чуть ли не в каждой фразе, что странным образом гармонировало с его ирландским произношением.

– Вы – доктор Джолли?

– Совершенно верно. Штатный медицинский офицер, старина.

– Понятно. Это лейтенант Хансен с американской подводной лодки «Дельфин»…

– С подводной лодки? – Джолли и Киннерд переглянулись, потом снова уставились на нас. – Это верно, старина? Вы сказали – с подводной лодки? – Потом я вам все объясню… Это торпедист Ролингс, радист Забринский.

– Я взглянул на лежащих людей, кое-кто при звуке голосов заворочался и даже привстал на локтях. – Как дела у них?

– Двое или трое очень сильно обгорели, – ответил Джолли. – Двое или трое сильно обморозились и истощены, страдают от холода и недоедания. Но все что им нужно – это тепло и хорошее питание, тогда, как цветы после майского ливня, они за несколько дней придут в норму. Я собрал их вот так, в кучу, чтобы было теплей.