По дороге на склад Федор не выдержал, безобидно посмеиваясь, посочувствовал Тягунову:

– Гляжу, у твоей бабы не забалуешься, Серега, рука у ней, видно, ох какая тяжелая!

– Правильная баба, Федек, - тот горделиво засветился, подмигнул Федору, - за ней, как за каменной стеной, проведет и выведет, пальца в рот не клади, и с образованием, не то что мы, брат, с тобой - черная кость, до десяти считать выучились... Соображать надо!

– Где нам в лаптях до вас - в калошах, - хмуро откликнулся шедший позади на пару с татарином Овсянников, - рылом не вышли, со скотиной едим, росой умываемся, однако до Берлина дошли, не заплутались по темноте своей деревенской.

Алимжан миролюбиво посмеивался, прицокивал языком, снисходя к спутникам, к их славянской серости:

– Зачем много шалтай-болтай, жану Бог дает, какой дает, такой бери, другой нету, живи, пацанов делай...

У пакгауза уже толпилась подходящая очередь, лица в большинстве знакомые, примелькав-шиеся в пути, разговоры в этой толчее велись давно говореные, а оттого и не западавшие в память.

– Так едем, братцы, что пока до етих островов дотянем, пора в отпуск будет, - скалился навстречу им земляк из Торбеевки, щуплый, но осанистый парень с торчащим из-под кепки кудельком льняного чубчика.
– Вот и почнем оборачиваться туда-сюда: приехал, отпускные за пазуху и домой - гулять по буфету; пропился - сызнова к вербовщику. И таким манером до самой пенсии, чем не жисть!

– Как же, держи карман шире, - сразу откликнулось из очереди, - много там для тебя отпускных запасли, ноги бы целыми унести, на Курилах этих, говорят, года нет, чтобы без беды прошло: там, говорят, земля на соплях держится, целой сушей в воду уходит.

И пошло:

– Да, мужики, длинный рубель, он кусается!

– За морем телушка - полушка, да перевоз дорог, это верно, только соблазн большой, всякому заработать хочется.

– Сколько ни заработай, в гроб с собой не унесешь.

– Поздно хватились, мужики, подъемные прогуляли, теперь отрабатывай давай, раньше думать надо было!

– Голова в кустах, чего ж теперь по волосам плакать, все одно не выплачешь ничего...

Весовщик, носатый грек в короткой кожанке, отпуская продукты, плутовато поигрывал торфяного оттенка глазами, раскатывал слова в пухлых губах:

– Гоголев, Иван Семеныч, членов семьи четыре души.
– Он небрежно сбрасывал на чашку весов по порядку хлеб, крупу, маргарин, картошку.
– Чего пыхтишь, Гоголев, недовес усмот-рел?
– Кофейные пальцы его лихо скользили по костяшкам счетов.
– Картошкой больше, картошкой меньше, подумаешь, какое дело, ни тебе, ни мне! Зато хороший товар имеешь, без обмана, бери, пока не раздумал, я добрый.
– И походя отмахиваясь от возможных протестов, торопил: - Следующий!..

Очередь рассасывалась, но загруженный пайковым добром народ не спешил по домам, к эшелону, а большей частью, будто равномерный пунктир для отставших, тянулся к станции, куда его манила гостеприимная толкотня около привокзальных шалманов: душа жаждала хмельного полета и песен.

– Мужики, а мы что, рыжие, что ли!
– загорелся вдруг Сергей Тягунов, подаваясь в ту же сторону.
– Нам от людей отставать не приходится, у нас тоже понятие есть.

– А чего в самом деле?
– вопросительно скосился на Федора Овсянников, - у баб, видно, все одно аврал, зайдем по-людски для душевного разговору, от нас не убавится.

Алимжан вновь прицокнул языком, кивнул с одобрением:

– Зачем шалтай-болтай, сказал и - айда!..

Остальной путь проделали молча, даже с некоторой торжественностью, словно предуготов-ляя себя к некоему обряду или действу, от которого зависело их ближайшее будущее.

Шалман, куда они завернули, был уже полон; в дыму и пивной сырости голос буфетчицы звучал, будто из-под пола:

– Не толпись, кацапня, всем достанется, успеете нализаться, целый день впереди, дорва-лись, сиволапые, теперь за уши не оттянешь, покуда до зеленых чертей не нажретесь... Пей, сколько налили, а то совсем не дам!

Устроились они стараниями того же Тягунова. В крикливой толчее шалмана тот чувствовал себя, как рыба в воде: бесцеремонно растолкав шумный гомонок в углу, очистил место у стойки, ввинтился в толчею перед прилавком и вскоре вынырнул оттуда с двумя кружками в каждой руке и бутылкой водки под мышкой:

– Принимай, мужики, харч, только пить из одной посуды придется!
– Он выудил из кармана граненый стакан.
– Кто как, а я не брезгую, ко мне не прилипнет, кто смелый, тяни первую...

По мере выпивки явь вокруг них расправлялась, голоса в шалмане отдалялись и как бы затихали, предоставляя их самим себе, занятому только ими пространству и понятному только им разговору. Хмель возносил их над дымом и вонью пивной в другой мир и в иные пределы, где безраздельно царил дух сердечной широты, вечной дружбы и мгновенного взаимопонима-ния. Горние выси открывались им в такой близости, что, казалось, не пройдет и часу, как у них за спиной вырастут легкие крылья, что понесут их над этой грешной землей, с ее городами и весями, светом и темью, сибирской магистралью и Курильской грядой. Боже мой, сколько отдохновения таится для страждущей души на дне граненого стакана, если он, конечно, не пуст, а наполнен сивушной влагой!