Ему были известны в этой комнате каждый закоулок и всякая вещь. Любое прикосновение к чему-либо больно ранило память: слишком многое здесь было с ней связано. Так, ощупывая предмет за предметом, он добрался до висевшей над кроватью портупеи с пристегнутой к ней кобурой. Прохладная сталь пистолета, остудив ладонь, только придала ему решительности. "Лишь бы не заговорила, - снова испугался он, - лишь бы не заговорила!"

Сначала Федор услышал голос майора, просительно окликавшего ее, затем быстрые, судя по легкой поступи, женские шаги, которые тут же пресеклись шлепающим топотом:

– Полина, постой, надо же в конце концов объясниться.

– Не надоело тебе, Виктор?
– послышалось на ступеньках крыльца. Десять лет объясняемся.

Ступеньки опять скрипнули, но уже тяжелее, напористей:

– В последний раз, Полина, честное слово, в последний раз. Когда-нибудь надо же кончать.

Коротко взвизгнула дверь: Полина вошла к себе и уже из комнаты откликнулась со злым вызовом:

– Что ж, заходи, Виктор, если вправду в последний раз. Пора тебе, Виктор, закругляться, я сыта по горло.

– Хорошо, Поля, хорошо, - майор за перегородкой дышал трудно, со сбоем, - давай по порядку, мы не дети.

– Еще бы! Детей ты, Виктор Николаевич, на смерть посылаешь, - она не скрывала ярости, - своих нет, так ты чужих туда!

– Подумай, что ты говоришь, Поля, я выполняю задание государственной важности, родина оказывает этим ребятам свое высокое доверие. Партия поручила мне...

– Прекрати, Виктор, ты не на собрании, а я плохой объект для твоих воспитательных талантов. Ты, Пашин, идейный-идейный, а своей выгоды не забываешь, Борьку моего не ради партии утопил, ради своего удовольствия: Полькой Демидовой попользоваться захотел. Пополь-зовался, Пашин, попользовался, Виктор Николаевич, переспала я с тобой, жизнь Борькину вымолить думала, да разве такие, как ты, способны на жалость?

– Но, Поля, он же признал себя виновным по всем пунктам, - спокойствие майора явно давалось с трудом, - и в связях с группой Косарева, и в саботаже.

– Признал! Будто ты не знаешь, не ведаешь, как у вас люди признавались, напраслину на себя наговаривали?

– Полина Васильевна, не забывайте, что вы тоже работник органов, стены слышат, враг начеку, за такие слова вы можете понести ответственность по всей строгости.
– Но не выдер-жал тона, виновато сорвался: - Поля, ты же знаешь, революция требует жертв, лес рубят, щепки летят, не он первый, не он последний.

– Для вас, может быть, а для меня и первый, и последний!
– продолжила она почти со стоном.
– И не пугай ты меня, Виктор Николаевич, после Бориса ничегошеньки я не боюсь, жить мне нечем да и незачем.

– Хорошо, Поля, хорошо, - тот безропотно сдавался, - я понимаю, Поля, успокойся.

– Брось за мной по пятам таскаться, Пашин, всё равно ничего не получится. Не удержат меня твои высокие дружки около тебя, так или иначе, но скроюсь. Лучше уж с первым встречным, чем с тобой.

– Ты себе хозяйка, Поля, но зачем же вот так - напоказ? Люди же видят, разговоры начинаются.
– Майор едва не молил.
– Это у тебя пройдет, Поля, это от обиды. Я подожду, Поля, подожду.

– Нет, Виктор, не жди, не пройдет! Для меня любой из них, как Боря: зеленые мальчики, которых вы на смерть посылаете. Никакой радости у них позади, ни любви не знали, ни женщины. Так пусть хоть напоследок облегчатся, им умирать легче, а от меня не убудет. И не приставай больше, завтра же рапорт на фронт подам, не останусь я здесь, а не отпустят, руки на себя наложу, застрелюсь. Мне около тебя дышать нечем.

– Ладно, успокойся, Полина, ложись. Утро вечера мудренее. Завтра без горячки поговорим.

– Уходи, Виктор, и не показывайся мне больше на глаза, - голос ее перешел во взбешен-ный шепот, - не доводи до краю, если мне своей жизни не жалко, то твоей и подавно, у меня рука не дрогнет. Уходи!

Чуть слышно захлопнулась дверь, и в тишине, наступившей за этим, Федор услышал за перегородкой сдавленный всхлип: Полине заметно стоило усилий не разрыдаться. От его недавней решимости остались только опустошающая усталость и стыд. Стыд за себя, за нее, за майора и еще за что-то такое, чего он и сам покамест не мог определить, выразить отдельным понятием или словом. "Вот и всё, - пронеслось в нем, - и вся любовь до копейки".

За перегородкой вспыхнул свет, качнулся и, приближаясь, потек в проем смежной двери. Полина появилась на пороге с керосиновой лампой впереди себя и, едва увидев сидящего на кровати Федора с пистолетом в поникшей руке, поняла всё. Ее заплаканное лицо мгновенно потухло, заострилось, пошло тенями.

– Эх, Федя, Федя, - еле различимо выдохнула она, - за что тебе такая тяжесть, за какую вину? Поднимешь ли...

Ему нечего было ответить ей, в словах теперь не оставалось ни нужды, ни потребности. В эту минуту горло его стиснулось такой пронзительной жалостью к ней, к ее беде и беззащит-ности, что, молча проходя мимо нее, он не выдержал и бережно коснулся ладонью ее волос.