Мне кажется, будто это была не я. Кто-то другой пытался навредить мне. Я тихо сидела, никаких мрачных мыслей, и вдруг внезапно понимала, что собираюсь покалечить себя. Порезаться, обжечься, сломать руку. Я часто рассказывала медсестрам об этом состоянии и умоляла их остановить меня. При этом я всегда оказывалась быстрее, и они не успевали меня защитить. Мне казалось, будто за мной неустанно следят, будто меня преследует убийца, который неизбежно меня поймает. Я пыталась спастись, но сил было недостаточно. Кто-то другой заставлял меня бить окна и зверски резать себя, пока не вмешивались медсестры.

Даже когда я находилась в изоляторе, где были только кровать, прикрученная к полу, стул, окно с решеткой и пристальный, немигающий взгляд медсестры, я успевала встать на стул и прыгнуть ласточкой вниз, чтобы приземлиться головой в пол. Никто не мог меня остановить. Я делала это постоянно. Мной управлял импульс. Я уверена, что из-за травм головы, а также из-за двух продолжительных серий электрошоковой терапии, которую сегодня считают варварством, я повредила мозг, и это повлияло на мою память. Известный психиатр и психоаналитик доктор Зелински, с которым я общалась какое-то время, считает, что у меня было раздвоение личности. Но я уверена, что это не так.

Я подолгу стояла посреди палаты в «Томпсон II», словно оловянный солдатик, не в силах пошевелиться, с ощущением полного опустошения, не имея возможности рассказать о происходящем внутри меня и точно зная, что мне никто не поможет. Мой психиатр доктор Джон О’Брайен очень старался помочь, но был бессилен. Вероятно, наши сеансы преследовали стандартную психиатрическую цель – попытаться раскрыть бессознательную основу моего неадекватного поведения. Я помню, как стояла перед его кабинетом (наверное, в тот день у меня была привилегия свободного передвижения по отделению), жалея, что сегодня нет сеанса.

Я ценила его заботу. Спустя годы он рассказал мне, как сильно был привязан ко мне и как много проблем я ему создавала. Между сеансами я писала ему письма – то гневные, то полные разочарования, – пытаясь объяснить, что со мной происходит. Но он мало чем мог помочь мне, потому что не знал как – исследований на эту тему еще не было.

В аду я была одна.

Я знаю, что такое ад, но не могу найти слов для его описания. Любые фразы кажутся недостаточно мощными, чтобы рассказать, насколько он ужасен. Слово «ужас» не передает те ощущения. Когда я размышляю о своей жизни, я часто ловлю себя на мысли, что во всей вселенной нет такого количества счастья, чтобы оно уравновесило жгучую, мучительную, невыносимую эмоциональную боль, которую я испытала много лет назад.

Что, если бы Бог предложил мне прожить жизнь заново? Я всегда любила Бога, так как же я могу сказать Ему «нет»? Я часто повторяла: «Да будет воля Твоя». Но, с другой стороны, где взять силы сказать «да»? Наверное, если бы я знала, что моя жизнь спасет других, я бы согласилась. Слава богу, мне никто не предлагал.

В клинике время текло медленно, и, чтобы занять себя, я много рисовала, писала стихи и вела дневники. Автопортрет и стихотворение – лишь два проблеска моего душевного состояния того периода. Несколько лет назад большая часть моих дневников сгорела при пожаре в вашингтонской квартире. Мои воспоминания превратились в дым.

Это стихотворение я написала в изоляторе:

Я довольно часто писала письма матери. Элин говорит, что после каждого письма мама плакала всю ночь. Наверное, ей невыносимо было читать о моих физических ранах, эмоциональной агонии и желании вернуться домой, чтобы умереть.

На лекциях я рассказываю психологам, как ощущают себя люди с суицидальными наклонностями:

«Человек словно заперт в маленькой комнате-колодце с высокими белыми стенами. Нет света – ни ламп, ни окон. Жарко, влажно, раскаленный пол – как земля ада. Дикая, кипящая головная боль. Человек ищет дверь в достойную жизнь, но не может найти ее. Долбить стены бессмысленно. Кричать и стучать бесполезно. Человек бьется головой, чтобы отключиться и ничего не чувствовать, но это не помогает. Молитвы не спасают. Находиться в комнате настолько мучительно, что кажется невозможным пробыть там еще хотя бы секунду. Любой выход кажется подходящим. Единственная дверь, которую человек наконец находит, – это дверь с табличкой “суицид”. И желание открыть ее становится непреодолимым».

Я не могу описать большую часть своего двухлетнего пребывания в клинике из-за почти полной потери памяти и сгоревших дневников. Я могу рассказать лишь несколько эпизодов благодаря воспоминаниям моей подруги Себерн.