Дмитрий отходит назад, отряхивает руку и пристально смотрит на меня.

— Ну вот. — Говорит он с удовлетворением, которое не должен получать отец, ударив сына. — Отпусти его, Лев.

Лев отпускает меня с ворчанием, и я пошатываюсь на месте, стараясь не споткнуться, не упасть. Я отказываюсь стоять на коленях перед отцом, как бы сильно он меня ни бил. Я полон решимости выйти из этой комнаты собственными силами, как бы трудно это ни было.

— Мы закончили? — Густо спрашиваю я через распухший рот и чувствую, как Лев напрягается позади меня. Не из-за беспокойства за меня, я знаю, а из-за надежды, что он сможет наказать меня еще. Что он сможет насладиться тем, как меня унижают еще больше.

Глаза отца темнеют, и на мгновение мне кажется, что Лев исполнит свое желание. Но вместо этого Дмитрий отступает назад, берет графин с водкой и наливает две рюмки. Он поднимает оба и протягивает один мне.

— Пей, — говорит он властным голосом, не терпящим возражений. И поскольку я не хочу, чтобы отец видел, как я дрожу, я беру стакан и подношу его к губам, пока он отпивает из своего.

Боль от прикосновения водки к моему порезанному и исцарапанному рту мучительна. Я чувствую, как у меня слезятся глаза, и глотаю ее, заставляя боль отступить. Напоминаю себе, что это может быть только верхушкой айсберга, если я оступлюсь. Если я позволю отцу увидеть, что в этой истории есть нечто большее, чем я рассказываю.

— Все могло быть гораздо хуже для тебя, сынок, — холодно говорит отец. — Подумай об этом, когда в следующий раз тебе дадут работу. И подумай о цене, которую придется заплатить, если ты снова потерпишь неудачу. — Он делает глубокий глоток водки, выплескивает остатки обратно, а затем ставит стакан на место и смотрит на меня ровным взглядом, выражение его лица говорит мне, что он ждет, что я выпью остатки.

И я выпиваю. Не обращая внимания на боль, я пью, не позволяя ни единому звуку боли вырваться наружу. И когда я проглатываю последний глоток, я протягиваю стакан, и Дмитрий забирает его у меня.

— Убирайся, — резко говорит он, дергая головой в сторону двери.

Я не могу повиноваться достаточно быстро, но ухожу размеренным шагом, направляясь к двери и открывая ее. Выйдя в коридор, я резко выдыхаю, прижимая одну руку к стене, борясь с волной тошноты и боли, захлестнувшей меня. Шаг за шагом я направляюсь к парадной двери отцовского особняка, голова идет кругом, как только я исчезаю из поля его зрения.

Снаружи ждет черный внедорожник, рядом с которым стоит водитель в форме. И тут я с тяжестью в груди понимаю, что сегодня я не вернусь в свой дом. Отец хочет, чтобы водитель отвез меня домой — и для того, чтобы он мог заявить, что позаботился обо мне после того, как причинил мне боль, и для того, чтобы он мог следить за моим местонахождением, несомненно, а это значит, что я не смогу пойти туда, куда хочу, не сообщив отцу о моем тайном доме.

Я не хочу этого делать, поэтому вместо этого я оказываюсь в своем пентхаусе, вхожу в его непроглядную темноту, закрываю за собой дверь и с трудом удерживаюсь на ногах.

У меня едва хватает сил дойти до ванной, не говоря уже о том, чтобы включить свет на ходу. Спотыкаясь и опираясь руками о стены, я направляюсь к своей спальне, квартира настолько незнакома, что я могу оказаться в гостиничном номере. Это место — прикрытие. Я почти не провожу здесь времени. И это не то место, где я хочу быть сейчас.

Я хочу быть с Шарлоттой.

Эта мысль настолько резкая, настолько ошеломляющая, что на мгновение вырывает меня из тумана боли. Вот почему я не должен быть с ней. Почему все мои преследования и все мои неуместные желания могут привести лишь к тому, что я буду с ней не навсегда, а лишь на короткий промежуток времени. Потому что такая жизнь, когда ночь может закончиться тем, что мои глаза опухнут, а из носа и рта пойдет кровь, — это не та жизнь, в которой должна жить такая женщина, как Шарлотта.

Она никогда не хотела бы такой жизни, и я не хочу такой жизни для нее.

Я нахожу в себе силы включить свет, когда добираюсь до ванной, и морщусь, увидев свое отражение в зеркале. Мое лицо уже побагровело от синяков, по одной щеке проходит порез от отцовского перстня, губы рассечены в нескольких местах. Нос, к счастью, не сломан, но поврежден. Мое лицо в крови, и, хотя я еще не осмотрел свои ребра, они либо в синяках, либо в трещинах. Я чувствую это с каждым болезненным вдохом.

У меня нет сил отмывать все это. Вместо этого я, спотыкаясь, иду в душ, включаю горячую воду и снимаю с себя одежду. Комната плывет, когда я стягиваю рубашку через голову, и я спотыкаюсь, падаю на колени на мягкий коврик, хватаюсь за край ванны и пытаюсь не блевануть.

Мне и раньше было больно, но никогда так. Никогда так сильно. И больше всего на свете я хочу сейчас не быть одному. И не только это, но, и чтобы рядом со мной сидела Шарлотта. Я хочу, чтобы ее мягкие руки лежали на мне, чтобы ее голос звучал у меня в ухе. Я хочу ее. И от этого осознания, когда нет ни единого шанса, что я смогу заняться с ней чем-то сексуальным прямо сейчас, у меня голова идет кругом по другой причине.

Я не знаю ее достаточно хорошо, чтобы испытывать такие чувства. Чтобы хотеть ее по причинам, не имеющим ничего общего с сексом. И я не могу мыслить здраво, чтобы попытаться разгадать, что именно в ней заставляет меня испытывать такие чувства, когда ни одна другая женщина никогда таких не вызывала.