– Договор еще не подписан! – закричал отец Арсений. – Это просто бумажка! Вы у меня обманом получили деньги! Наглец!

– Уверяю вас, – все тем же елейным голосом продолжал Саня, – что в данном случае факт мошенничества установить будет очень сложно. К тому же вы понимаете, что никакого мошенничества на самом деле нет. Ведь вы это понимаете? Вам просто материалы покупать не хочется. А ведь у меня даже машины нет. На чем я это все привезу, как вы считаете? Ведь мы не мультфильм делаем, когда сел за компьютер, тяп-ляп – и готово. Мы стену хотим расписать. Ну так позвольте мне делать мою работу. Тем более что все эти вещи не так уж и дорого стоят. Писать я буду, конечно, акриловыми красками. Хотел бы вас нагреть – писал бы маслом, потребовал бы еще поверхность подготовить. Поверхность там вполне приличная, не заляпанная, обезжиривать не надо, краски лягут хорошо. Святой отец, что вы, в самом деле? Я ведь помочь хочу, а не обмануть вас.

Отец Арсений попыхтел еще, говорил что-то про честность и про то, что настают последние времена, раз такие наглецы ходят по земле Русской, жаловался на скудность церковных средств, но в итоге выдал Сане лист бумаги, на котором тот набросал подробный список того, что требовалось, с указанием точных наименований каждой краски и кистей. На это ушло минут двадцать, поскольку Саня периодически сверялся с Интернетом по своему древнему смартфону, чтобы указать точное наименование товаров. Эта точность как-то смягчила отца Арсения, ведь, если бы Саня был мошенником, стоило бы так усложнять процесс? В итоге Саня попросил купить или предоставить ему несколько стремянок разной высоты, малярный скотч, полиэтиленовую пленку, несколько видов и цветов акриловых красок, кисти, пульверизатор и лак для закрепления, чтобы стену можно было мыть. С лаком работа продержится много лет, объяснил он.

Пока отец Арсений соображал, кого бы отправить на рынок и в магазины, какую для этого взять машину, Саня сказал, что к работе приступит через неделю, когда все материалы уже будут точно готовы. После этого Саня внес в договор свои данные и номер телефона и поставил лихую подпись в графе «Исполнитель». На том они и расстались: Саня почти счастливый, а отец Арсений – в растерянности, сомнениях и крайнем раздражении.

Пройдя через двор и выйдя за калитку школы, Саня остановился, глубоко вздохнул и шумно выдохнул, сорвал с шеи деревянный крестик, кинул его в придорожную канаву, в покрытый бурой пылью бурьян. С ненавистью плюнул. Все же поиздевался над ним Крутицкий, что уж говорить. Но, с другой стороны, у него теперь были приличные деньги. А если будет работать, будут и еще. Пока шли препирательства с заказчиком, Саня в уме прикидывал, как бы еще можно было схалтурить во время работы. По его расчетам и опыту выходило, что работу можно было бы вполне спокойно выполнить за месяц, если работать каждый день часов по десять. Но так работать Саня не собирался, поэтому пока что можно было чувствовать себя вполне спокойно и даже взять еще какую-то халтурку, если подвернется. К остановке он шел, улыбаясь. В принципе, пока ехал сюда в старом ПАЗике, дорогу он запомнил, она была несложной, и можно было бы пройтись пешком, но жара стояла уже невыносимая, и ему хотелось поскорее добраться до магазина, сбить наконец-то пивом похмелье и закупиться. Настроение у него было просто отличное, и он пошел к остановке, представляя, как будет писать эту работу. Обычная в таких случаях злоба и ненависть к заказчику, заставляющему его заниматься совершенной ерундой, сейчас улеглась – все же оплата была приличная. Поглядев вдаль улицы, откуда должен был прийти автобус, и увидев, что ни одного человека возле покосившегося знака остановки не было, он передумал ждать и пошел пешком. Он шел по пустой извилистой улочке старого городка, солнце палило, ему было жарко, иногда за заборами взлаивали собаки, кроссовки давно покрылись тонким слоем серой пыли. Встречных прохожих ему как-то не попадалось, городок будто вымер. Впрочем, из-за некоторых заборов слышались голоса и откуда-то издали ревела пилорама. На станции он немедленно зашел в магазин «Продукты 24», где взял четыре банки пива, и, выйдя на улицу, открыл и жадно стал пить большими глотками. Пиво было из холодильника, но не холодное, так, чуть ниже комнатной температуры. «И тут повезло», – подумал Саня. Похмеляться он любил именно таким пивом, не холодным. Поезд подошел быстро, и он поехал обратно в Пушкино.

Выйдя с платформы на станционную площадь, он пошел не к дому через задворки и пустыри, а направился прямиком на рынок, который был совсем недалеко, рядом с автобусным кругом. Здесь он первым делом зашел в павильон «Любимые напитки» – самую крупную алкогольную точку, где ни разу не нарывался на паленую водку и потому доверял ей. Купил три бутылки водки, пару баллонов пива в полтора литра, большую бутылку колы и блок сигарет. Для Маши взял бутылку дешевого белого вина. Все это он положил в рюкзак и с тоской подумал, что ведь надо теперь покупать продукты, а потом еще и тащить это домой. Но продукты купить было необходимо. Во-первых, дома их уже практически не было – вчера подъели последние пельмени. Во-вторых, уже вторую неделю питались они на деньги Вики. Все, за исключением Сереги, который питался отдельно от общего стола, на свои, и только тем, что покупал сам. Так у них было принято – покупает продукты тот, у кого сейчас лучше с деньгами. Несмотря на то что у Вики деньги были всегда, учитывая более-менее регулярные доходы, сейчас продукты должен был купить Саня, раз уж у него ситуация выправилась. Скрыть это было невозможно, ведь пить-то он на что-то будет, и пить Саня собирался всерьез, а злить Вику было себе дороже. Да и проку от нее было достаточно. Она никогда не попрекала других обитателей дома безденежьем, терпеливо ждала, пока те найдут работу, к тому же еще и неплохо, а главное, регулярно готовила.

После пива у него разыгрался аппетит, поэтому он купил шаурму и, откусывая на ходу, отправился в мясные ряды. В большом, еще советской постройки мясном павильоне пахло свежеразделанными тушами, слышался глухой стук мясницкого топора по колоде, на прилавках лежали утки, гуси, молочные поросята, стояли мясные головы, отдельно продавались ножки с копытцами для холодца. Продавцы, видя, что он что-то ищет, наперебой предлагали ему свой товар, но Саня даже не поворачивал голову в их сторону. Он шел дальше, туда, где в стеклянных ларях лежало уже разделанное мясо. Здесь он купил четыре кило вырезки, зашел в ряды с птицей и взял пару целых куриц, фарша, вышел на улицу и в овощных рядах купил пять кило картошки, кило моркови, свеклу… На этом его фантазия работать перестала, к тому же пакеты становились все тяжелее, а до дома было не так чтоб уж близко. «Остальное пусть сами покупают», – подумал он.

Выйдя с рынка, Саня свернул на газон, поставил пакеты на землю, открыл вторую бутылку пива, с наслаждением глотнул, закурил сигарету. Пиво уже прогнало похмелье, и теперь начиналась та самая стадия, которою Саня очень ценил, – медленное, плавное опьянение, которое можно было длить как любовную прелюдию, прежде чем приступить к водке. Он не спеша курил и пил пиво, смотрел на немногочисленных прохожих, на садящихся и выходящих из автобусов, пыльную привокзальную площадь, через которую сейчас тащился какой-то очередной бомж в стоптанных войлочных ботинках и штанах с пятнами высохшей мочи, и отчего-то вспомнил про свои картины. Он когда-то писал. И даже теперь, когда он давно понял, что никому это не нужно, никто это никогда не купит, не решался выбросить их. Так и возил с собой с квартиры на квартиру. Часть их где-то потерялась, пока он переезжал пьяным, что-то он кому-то подарил – опять же по пьяни. Но некоторые еще оставались.

Маша, помнится, попросила его как-то показать ей эти картины, и он показал. Она долго смотрела на каждую и потом сказала:

– Это очень хорошие работы. Это искусство. Ты – мастер.

На что Саня, забрасывая холсты за шкаф, со злостью ответил:

– Ну что ты! Вот Шилов – это да. Это искусство. Вот он – мастер. У него вон даже галерея напротив Кремля. А это так, дерьмо.

Ему представилось, как он будет расписывать эту стену в школе, как отец Арсений будет вносить очень важные и своевременные замечания, как нужно будет что-то отвечать, и на душе стало тоскливо. Но когда банка пива опустела, воспоминания о картинах прошли как-то сами собой. Грядущая работа уже не представлялась такой мучительной, а главное, стало казаться, что выполнить ее легко. Впрочем, она и не была сложной, скорее дело было в площади для росписи.

Он выбросил бычок в жухлую травку газона, смял и бросил на землю пустую банку, взял пакеты и двинулся в сторону дома.

Этим утром Маша сквозь тяжелый липкий сон слышала, как он встал со своего топчана. Слышала, как он пошел в ванну, чистил зубы, что-то бормотал на кухне, открывал холодильник, наверное, что-то ел. Она слышала, как он вышел из дома, но не знала, куда он пошел. Она знала, что он вернется вечером или ночью, может, под утро – злой, пьяный или с похмелья. Ей не хотелось его видеть, не хотелось, чтобы он знал, что она проснулась. Она и не проснулась толком. После того как он ушел, вязкий сон затянул ее, и она открыла глаза потом, когда никого в доме уже не было. Она встала, зная, что одна, не стесняясь наготы, пошла в ванную, почистила зубы, умылась и посмотрела в зеркало с выцветшей амальгамой, похожей на пятна плесени. Отражение было мутное. Она не любила смотреть на себя, особенно теперь, когда за несколько недель здорово похудела и приобрела, как Саня выражался, готический вид. На нее смотрело усталое лицо молодой женщины с совершенно черными волосами, прямым носом, большими глазами и пухлыми губами. Она никогда не считала себя особенно красивой, но всегда пользовалась мужским вниманием, так что, получается, была по меньшей мере привлекательна. Хотя, вполне возможно, дело было в ее фигуре и большой груди, она не могла бы сказать точно. Она разожгла колонку, газ, как всегда, недовольно гавкнул и вспыхнул, и, пока грелась вода, пошла на кухню посмотреть, не осталось ли кофе. Кофе был в шкафу, на месте, растворимый Нескафе, отдававший жженой резиной. Но другого она требовать не могла – и так жила за чужой счет. Она вскипятила чайник, насыпала в надтреснутую чашку кофе, залила кипятком, поставила на стол остывать. Посмотрела в пыльное окно кухни. Все то же. Тот же двор, те же кусты, высокая трава, какие-то синеватые полевые или лесные цветы… День был яркий, солнечный, но сквозь стекло свет становился пыльно-желтым, как старая газета. Выходить на улицу ей не хотелось, но выйти все равно придется. Это можно сделать и позже. Есть тоже не хотелось, вчерашние пельмени, которыми потчевал ее Саня, до сих пор стояли комом в горле. Это была невероятная гадость, полностью соевая, с огромным количеством сливочного масла, которое он с пьяным возгласом «Кашу маслом не испортишь» ухнул ей в тарелку. Но отказываться было… неудобно? Пожалуй, ей было все равно. Она съела все, что было в тарелке, стараясь захватить поменьше масла, и пошла спать. Саня еще сидел на кухне, о чем-то спорил с Викой, предлагал ей «бухнуть нормально», из колонок, кажется, играл альбом Чарльза Мэнсона, первый и единственный, выпущенный на студии. Саня говорил про какую-то работу. Ах, ну да… Работа… Вот куда он с утра отправился. Ну что ж, может, и повезет. Она думала: «Надо бы все-таки попросить у него денег. Ужасно неудобно, но так дальше продолжаться не может. Я чувствую, что скоро просто лишусь сил. Этот дом, он как будто высасывает из меня жизнь. Ах, женские бредни. Ну конечно… Бредни… Может, и так. Но я действительно с каждым днем слабею. Мне нужно вырваться отсюда. Нужно в Москву, в Москву. Надо попробовать опять начать играть. Обязательно нужно. Ах как я играла…» Тут она почувствовала, что потекли слезы. Нет, она не плакала, слезы просто лились сами собой. Ей не было горько или обидно. Она знала, что скоро это само пройдет. Она села за стол, взяла чашку, подула на черную жижу. Сделала глоток. Почти обожглась. Но пить можно. Капля упала в горячий горький кофе. Вылила в раковину, сполоснула чашку. Так же, обливаясь слезами, пошла в ванную. Залезла под душ, взяла остаточки геля, помылась. Достала пену для бритья, прошлась везде бритвой. Опять отметила про себя, что вернулось ощущение, будто она – это не она. Будто она где-то не здесь, дает указания своему телу, что делать, и оно делает. А где же тогда она сама? Странное чувство, неприятное, наверное. Она не могла определить его точно. Просто оно было, и все.