ПУШКИН. А до человека, по-твоему, дотягивает?

НИКИТА. До человека – тем более нет.

ПУШКИН (мрачно). Это, Никита, все мечты и грезы. Когда наставят на тебя пистолет, тогда совсем другая история пойдет.

НИКИТА. Не наставят.

ПУШКИН. Наставят. Я уж вызов ему послал.

НИКИТА. А назад отозвать? Яко небывший?

ПУШКИН. Назад нельзя, дело чести. (Вздыхает). Эх, Никита, думаешь, весело мне стреляться? И убивать мне неохота, а умирать – подавно.

НИКИТА. И не нужно вам умирать.

ПУШКИН. Так что же делать?

НИКИТА (после паузы). А вот если бы он как-нибудь сам умер, Дантес этот…

ПУШКИН. Как это – сам?

НИКИТА. А… например, лопатою. Или топором… Еще в двенадцатом годе с французом завсегда так поступали. Поднялась, значит, дубина народного гнева – и готово дело.

ПУШКИН (смотрит на Никиту). Ты что же мне предлагаешь? Убить его тайно?

НИКИТА. С Божьего соизволения.

ПУШКИН (задумчиво). А ведь ты негодяй, Никита.

НИКИТА. Для вашей пользы, барин, и негодяем готов, и даже в острог пойти.

ПУШКИН (вздохнув). Ты-то, может, и готов, да вот я не готов.

Пауза. Пушкин думает.

ПУШКИН. Ты мне лучше вот что скажи… Ты ведь у нас сны толковать умеешь?

НИКИТА. А как же, барин! Особливо – дурные.

ПУШКИН (с сомнением). Да? Ну, тогда, пожалуй, не будем.

НИКИТА. Отчего? Вы скажите, там посмотрим. С виду сон может быть плохой, ан глядь – он и в руку.

ПУШКИН. И что мне за выгода такие сны толковать?

НИКИТА. Откуда же нам знать? Может, завещание пора писать, может еще чего.

ПУШКИН (задумчиво). Да, завещание. Пожалуй, придется. Тут ты прав… (Вздохнув). Ну, словом, приснился мне сегодня мой Дон Гуан.

НИКИТА. Это развратник испанский?

ПУШКИН. Сразу и развратник… Может, он – просто светский, веселый человек.

НИКИТА. Чужих жен еть – вот все его веселье.

ПУШКИН. Тоже правда. Но сейчас не это неважно. Важно, что приснился он мне.

НИКИТА. В каком виде – вот что важно?

ПУШКИН. Весь был как будто в тумане, глядел необыкновенно печально.

НИКИТА (перебивая). Если в тумане, это хорошо. Это к вёдру. Урожай будет хороший.

ПУШКИН. Я стоял перед ним недвижим, а он смотрел на меня как бы снизу. И я его видел насквозь, и он меня. И, знаешь, он не просто смотрел. Он понимал, какая между нами связь. Он сознавал, что я ему автор. И говорил мне что-то, а я не слышал. Но по лицу было ясно, что говорит вещи горькие, недобрые.

НИКИТА. Ишь ты, еще и бунтует. С бунтовщиками нам не с руки дружбу водить.

ПУШКИН (перебивая). Послушай, Никита, ты же читал «Каменного гостя». Скажи, разве я плохо написал Дон Гуана?

НИКИТА. Замечательно хорошо написали, барин. Особливо, как его там этот командор за душу хватает – и жмет, и жмет… Тяжела ты, шапка Мономаха!

ПУШКИН. Да не шапка – десница.

НИКИТА. И десница тоже…

Пауза.

ПУШКИН (понизив голос). Я тебе, Никита, сейчас страшное скажу. Но ты – никому…

НИКИТА. Могила, ваша милость!

ПУШКИН (оглянувшись по сторонам). Я этого не писал!

НИКИТА. Чего?

ПУШКИН. Вот этого, про десницу.

НИКИТА. Как – не писали? Своими глазами помню. Вот же, поглядите. (Берет рукопись «Каменного гостя», перелистывает). «Вот она… о, тяжело пожатье каменной его десницы! Оставь меня, пусти – пусти мне руку… Я гибну – кончено – о Дона Анна!» Очень душевно написано, барин, прямо до печенок пробирает. Вот, дескать, так со всеми будет, кто на сторону гуляет от законной жены…

ПУШКИН (отнимает рукопись, с досадой). Говорю тебе: не писал. У меня был совсем другой конец. Я потому так и не издал «Каменного гостя», до сих пор лежит тут в рукописи.