Не беру на себя задачи немедленно объяснить так называемые русские имена порогов у Константина; предполагают и значительную порчу этих имен в его передаче, и вообще его недоразумение при их параллели с именами славянскими. Может быть, со временем, когда на объяснение их при помощи славянских наречий употреблено будет хотя вполовину столько же труда и усилий, сколько было потрачено на объяснение из германских, вопрос этот ближе подвинется к своему решению. Ограничусь несколькими замечаниями. Что Константин по большей части передал имена в искаженном виде, для этого достаточно бросить взгляд на так называемые славянские названия. Что такое, например, Веруци (????????)? Не поясни он, что это славянское слово и что оно означает варение и кипение воды (?????? ?????), мы, пожалуй, не вдруг догадались бы о том, и норманисты, по всей вероятности, обратились бы к германским наречиям для отыскания корня. Или возьмем общее русско-славянское название одного порога Есупи (’???????). Не прибавь Константин, что это значит не спи или не спать (?? ?????????), много пришлось бы ломать голову, чтобы дойти до такого смысла. Замечательно, что норманисты и это название не уступают исключительно славянскому языку; они доискались, что на германских наречиях ne suefe будет значить тоже не спи (и даже сильнее, так как тут приходится два отрицания, одно в начале, другое в конце, то есть: нет! не спи!). Далее, что такое славянское название Напрези\ Опять не скажи Константин, что это значит малый порог, то есть порожек, никак бы не догадаться. Да и после его объяснения слово остается сомнительным. Его пытались видоизменить в Набрезе и Напрежье; но все это очень натянуто. А между тем обратим внимание на соответствующее ему русское название Струвун. Для разъяснения его будто бы необходимо также обратиться к скандинавским: strid, strond, strom и buna, bune и т. п. Но это якобы не славянское слово разве не тот же Островун-порог, приводимый Константином между славянскими названиями? Струвун и Островун представляют такое же отношение, как названия нашего древнего города Вручий и Овруч6.

Геландри, по объяснению Константина, значит шум порога; отсюда мы делаем предположение: не скрывается ли тут слово гуль? Форма Гуландарь или Гуландра весьма возможна в русском языке. Нисколько не настаиваем на своих словопроизводствах в этом случае и делаем их только для того, чтобы показать возможность объяснить некоторые непонятные имена из славянских корней. Может быть, кто-нибудь со временем доберется до их смысла. А возможно и то, что их смысл для нас навсегда потерян вследствие большого искажения. Например, если бы не другие соображения, то филологически невозможно в Телюца узнать Любеч. Точно так же филологически нельзя доказать, что Напрези означает малый порог. Напомним еще ряд собственных имен, доселе неразъясненных: Могуты, Татраны, Шельбиры, Топчакы, Ревугы и Ольберы (Слово о Пол. Иг.). Чтоб отделаться от них, их объявили нерусскими; но вполне ли это верно? Наше предположение о возможности видоизменения тех же слов или о замене их другими (не выходя из пределов того же языка) подтверждается позднейшими названиями Днепровских порогов. Многие ли из них сохранились от времен Константина хоть до XVI в., то есть до «Книги Большому чертежу»? Мы находим в ней собственно одно тождественное с прежним название: Ненасытец (Неясыть IX в.). Потом следует Звонец, соответствующий Константинову переводу против слова Геландри: «шум порога». Далее Вулнег, который может напоминать Вулнипраг. Вот и все. Остальные (Кодак, Сурской, Лоханной, Стрельчей, Княгинин, Воронова, Будило, Вольный, Лычна, Таволжаной) не похожи на имена, приведенные Константином. Только Будило напоминает «Не спи», но напоминает своим смыслом, а не буквой. Он же наводит на мысль о том, как иногда своеобразно могут видоизменяться названия. (Так вместо Гуландри мог явиться Звонец.) Конечно, крупные географические имена сохраняются гораздо тверже, но такие мелкие, как имена длинного ряда порогов, неизбежно должны были варьироваться. Сравним названия порогов XVI в. с их настоящими названиями. Большею частию они сохранились, но с другими окончаниями, и притом иногда совсем не на тех местах; есть и названия совсем новые.

Упомянем мимоходом о попытке объяснить все русские названия порогов у Константина Багрянородного и почти все личные имена той эпохи из языка венгерского (Зап. Одес. общ. и. и д. Т. VI). Это показывает, какое обширное поле для догадок представляют означенные названия. Действительно, имена порогов – самое темное место в целом варяжском вопросе. Можно предложить еще следующую догадку: несколько непонятных имен не есть ли это остаток названий из более древней эпохи, то есть из эпохи скифской?

Итак, не может быть сомнения в искажении самых названий у Константина Багрянородного. Можно указать тому и другие примеры. Напомним некоторые его названия славянских городов: Немогарда, Милиниска, Телюца и пр., в которых мы узнаем Новгород, Смоленск, Любеч. Подобные искажения, конечно, неизбежны в устах иноземцев, но при этом возьмем еще в расчет, как далеко удалились мы в настоящее время от южнорусского произношения X в.! Многие слова, даже и верно записанные в то время греками, могут в настоящее время нам показаться чуждыми или непонятными. Далее, представляется вопрос: верно ли понял Константин то, что ему толковали о Днепровских порогах? Что это за двойной ряд названий: русские и славянские, варианты или переводы? Норманисты усиливаются доказать, что русские названия имеют тот же смысл, как и соответствующие им славянские. Но в таком случае опять вопрос: какие названия оригинальные и какие – переводные; кто первый их придумал, славяне или русь? Так как по теории норманистов русь племя пришлое и не славянское, то оно, нашедши имена Днепровских порогов уже готовыми у славян, не согласилось, однако, употребить их, а перевело их на свой язык. Где же и когда географические имена переводились таким образом? Если и можно найти тому примеры, то немногие, и отнюдь не в таком количестве за раз и не в таком систематическом порядке; вновь поселяющийся народ обыкновенно или принимает уже существующие названия, видоизменяя их по своему выговору, или дает свои собственные.

Но что такое самое выражение Константина Багрянородного: по-русски и по-славянски? Не вправе ли мы заключить отсюда, что он считал русский язык особым, не славянским языком? И не только в этом случае, но и в некоторых других у него русь и славяне как будто два различных народа. И именно он как бы противопоставляет русь тем племенам, которые платили ей дань и которых он называет славянскими. Но в этом-то сопоставлении и заключается разгадка. Дело в том, что сама русь, без сомнения, отличала себя от покоренных племен; как господствующий народ, она, вероятно, свысока смотрела на своих славянских данников, что, конечно, не мешало ей самой быть славянским племенем. Необходимо взять при этом в расчет то обстоятельство, что понятие о родстве всех славян между собою и о принадлежности их к одному великому племени есть достояние собственно позднейшего времени, и притом только образованного или книжного класса. Не только тогда, но и теперь миллионы людей живут на свете, не подозревая того, что они славяне. Константин Багрянородный мог лучше знать собственно южных славян; а о северных и восточных он писал более по слуху и потому легко впал в заблуждение, отделяя русь от других русских славян. Если мы не примем всего этого в соображение, то впадем в безвыходные противоречия. Возьмем опять того же Константина. Описывая обычный зимний объезд киевскими князьями покоренных племен (полюдье), он говорит, что князья до этого отправляются из Киева «со всею русью». Можно ли понять эти слова буквально, то есть что киевские князья делают объезд в сопровождении всего русского народа? Куда же в таком случае девались те многие светлые русские князья, сидевшие с их дружинами по другим главным городам, князья, о которых говорят нам договоры Олега и Игоря? Не ясно ли, что тут надобно разуметь собственно княжескую дружину, да и не одних киевских князей, а вообще русских князей; каждый из них объезжал с дружиной свой удел, чтобы собирать дань и творить суд. Понятно, что дружина-то и называла себя русью по преимуществу. Понятны отсюда неточности и в известиях Константина Багрянородного. При всей своей добросовестности он не мог, конечно, избежать их, когда говорил о других народах. Если посмотрим все его известия, то найдем у него многие недоразумения по отношению к тем народам, которых он описывал по слуху, – недоразумения весьма естественные: и в наше время, при настоящих научных средствах, как иногда бывает трудно собрать точные этнографические данные! Не отвлекаясь примерами сомнительных известий о других народах (хазарах, печенегах, уграх и пр.), приведу еще одно место из Константина о руссах. Он говорит, что русские выменивают у печенегов рогатый скот, коней и овец: «Поелику никакое из этих животных не водится в России». Статочное ли дело, чтобы в Киевской Руси не водились свои лошади, быки и овцы! Вероятно, из того большого количества скота, которое русские получали от степных народов, Константин заключил о неимении его в России; могло быть также, что ему случайно сообщил кто-нибудь неточное известие (например, после сильных падежей скота, столь обычных в России).

Сличая все известия о России того времени, мы выводим заключение, что название «русь», как термин этнографический, имело весьма растяжимый характер. В обширном смысле оно обнимает всех восточных славян, подвластных русским князьям, не менее обширном – славян южнорусских, в тесном смысле это племя полян или собственно Киевская Русь; наконец, иногда значение этого имени, как мы видим, суживалось до понятия сословного, а не народного – это княжеская дружина, то есть военный класс по преимуществу. Что русь была тождественна с славянским племенем полян, это, по нашему крайнему разумению, несомненно. Константин Багрянородный, несколько раз упоминая о славянских данниках руси, приводит имена: древлян, угличей, драговитов, кривичей и сербов (северян). Где же поляне, судя по нашей летописи, главнейшее славянское племя? Константин их не знает, потому что русские в сношениях с иноземцами любили называть себя исключительно русью. А между тем дома, в отечестве, имя полян долго еще не забывалось и после того. Замечательны в этом отношении известные слова нашей летописи: «Все это был один славянский язык: славяне подунайские, покоренные гурами, и морава, и чехи, и ляхи, и поляне, яже ныне зовомая русь». Эти драгоценные слова никоим образом не согласуются с басней о призвании варягов и, без сомнения, принадлежат не тому лицу, которое смешало русь с варягами. Кстати, приведем еще место из летописи, относящееся к XII в.: «И стояша на месте нарицаемом Ерел, его же русь зовет Угол» (Ипат. 128, а в Лаврент. 67: «перешедше Угол реку»). Мы видим тут рядом два названия: Ерел (Орел) и Угол; оба они славянские. Попадись эта фраза под руку Константина Багрянородного, по всей вероятности, он написал бы: по-славянски Ерел, а по-русски Угол; причем не обошлось бы без некоторого искажения в передаче, и (судя по аналогии) нам пришлось бы разыскивать значение Угла (Унгол или Ингул) в северногерманских наречиях; там мы тотчас бы напали на тот же корень в англах или инглах британских или в инглинах скандинавских, и вот новое подтверждение скандинавской теории. (Впрочем, некоторые норманисты все-таки нашли возможным отвести этот Угол к скандинаво-русским названиям!)

Русь в X в., конечно, не могла не сознавать своего племенного родства с другими примыкавшими к ней славянами; сношения с иноплеменными народами необходимо приводили ее к этому сознанию. Но у нас вопрос идет о названии, которым себя отличал тот или другой народ. Сознанию общего родства всех славянских племен и обобщению слова «славянский язык» более всего помогла славянская письменность, распространившаяся вместе с христианством.

Название «славяне», кроме обширного смысла, имело, так же как «русь», и более тесный смысл: оно означало у нас по преимуществу новгородцев. Об этом не один раз свидетельствует наша летопись. Например: «Поя же множество варяг и словен, и чюди и кривичи». Если бы понять здесь слово «славяне» в смысле славян вообще, то кривичи оказались бы не славяне. Неопределенность и изменчивость этнографических терминов составляет общую черту исторических источников древних и средневековых, начиная с Геродота и Тацита. Одно и то же имя не только в разные эпохи, но и в одну и ту же эпоху употреблялось часто то в обширном (родовом), то в тесном (видовом) значении. Эта черта произвела, как известно, большую запутанность и породила множество недоразумений, которыми историческая наука страдает до сих пор и от которых она освобождается весьма постепенно.

Итак, Константин Багрянородный различает русь от славян потому, что она сама отличала себя от подчиненных племен, и особенно этим названием разнилась от славян северных или новгородских. А последние в свою очередь отличали себя от своих южных соплеменников. В этом смысле только и можно понять выражение Русской Правды, где стоят рядом русин и Словении, то есть: южанин и северянин или киевлянин и новгородец. Возьмем «Вопросы Кирика епископу Нифонту» – новгородский памятник XII в. Там говорится, что болгарину, половчину и чудину перед крещением полагается 40 дней поста, а словенину 8 дней. Тут новгородец сам называет себя словенином, а не русином. Это различие, повторяем, отразилось и в иноземных известиях. Константин Багрянородный именует Новгород внешнею русью (ц сЕсо Тсобга). Арабские известия иногда называют его Славия. Южане разнились от северян не одним названием; они, по всей вероятности, отличались и наречием, и особенно произношением. Впрочем, какому именно племени принадлежали так называемые славянские имена порогов, славянам северным или еще более южным, чем Киевская Русь, решить пока не беремся7.