В отсутствие Пушкина Бенкендорф письмом от 1 октября 1832 года [157] известил жену поэта о готовности принять Тарасенко-Отрешкова для переговоров о газете и назначил день этой встречи.

Но по возвращении из Москвы Пушкин получил письмо А. Н. Мордвинова [158] от 21 октября 1832 года (15, 35), замещавшего в тот момент Бенкендорфа, в котором ему предлагалось воздержаться от каких-либо немедленных действий по изданию газеты до возвращения Бенкендорфа из Ревельской губернии.

Энтузиазм Пушкина постепенно поубавился, вопрос с разрешением на издание откладывался. Об этом Вяземский извещал Жуковского письмом от 11 декабря 1832 года: «Он (Пушкин. – В. Е.) поостыл, позволение как-то попризапуталось или поограничилось, и мы опять без журнала» [159] .

Как резюмировал Пиксанов [160] в упомянутой работе «Несостоявшаяся газета Пушкина „Дневник“», факты «настойчиво свидетельствовали о том, что в атмосфере, насыщенной страхами Июльской революции и Польского восстания, трудно было издавать журнал кому-либо иному, кроме прирожденных Булгариных» [161] .

Но возвратимся чуть назад. О полученном разрешении открыть газету Пушкин сообщил 11 июля 1832 года не только Погодину, но и Киреевскому (15, 26), издателю московского журнала «Европеец», успевшего выйти только в двух номерах. Письмо Пушкина связано с запрещением «Европейца» Николаем I за статью Киреевского «Девятнадцатый век», в которой усматривалось требование Конституции для России. Пушкин считает, что Киреевский напрасно не пытается оправдаться и призывает его написать письмо царю, чтобы защитить себя.

Но для него самого запрещение «Европейца» и выговор за стихотворение «Анчар» в момент начавшегося осуществления замысла о собственной газете создавали неблагоприятный психологический фон.

Денег же по-прежнему не хватает, вдобавок тема ухаживания царя за его женой продолжает отравлять Пушкину настроение. В письме Наталье Николаевне от предположительно 30 сентября 1832 года Пушкин иносказательно касается этой темы: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc. etc. Знаешь русскую песню –

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит» (15, 33).

Приведенные в письме строки взяты из записи народных песен, которая была осуществлена Пушкиным во время Михайловской ссылки, а именно из песни 4:

Но дело в том, что такой песни не удается обнаружить ни в одной другой из существовавших в пушкинское время записей русских народных песен. Сомнение в подлинности песни высказывал еще первый биограф Пушкина П. В. Анненков. Но обосновал и развил эту догадку Анненкова поэт Валентин Берестов (1928–1998). Он справедливо заметил, что немецкой церкви и близко не было в окрестностях села Михайловского и трудно себе представить, чтобы такую песню пели на ярмарке в Святых Горах. А в Петербурге Пушкины жили на Мойке именно за немецкой (лютеранской) церковью. По утверждению Берестова, Пушкин спрятал собственное стихотворение, написанное в народном духе, среди записей действительно народных песен. И отразилась в этих его стихах, написанных с горечью, ситуация его семейной жизни, омрачаемой ухаживанием царя за его красавицей женой.

Тема эта, к несчастью для Пушкина, будет иметь продолжение и в дальнейшем.

Все эти события 1832 года: выговор за стихотворение «Анчар», закрытие журнала «Европеец», противодействие власти созданию собственного печатного издания и, наконец, ухаживание царя за Натальей Николаевной – заставляют Пушкина по-новому увидеть свои отношения с царем. Период обольщения Николаем I, начавшийся со встречи во дворце Чудова монастыря 8 сентября 1826 года, постепенно уступает место трезвому осознанию своего действительного положения.

Но работа по поиску материалов для написания истории Петра I продолжается. На Масленицу (16 февраля 1833 года) Пушкин «улучает» момент, чтобы поговорить с Николаем I о привлечении Погодина к своей работе в архивах, потому что, как он заявляет царю, одному с таким количеством документов справиться невозможно. Об этом разговоре Пушкин сообщает Погодину письмом от 5 марта 1833 года (15, 53).

Однако уже летом, поглощенный новым творческим замыслом, он решает прервать работу в архивах, чтобы посетить Казань и Оренбург, о чем извещает Бенкендорфа письмом от 22 июля (15, 69). Новый замысел – история пугачевщины, возникший у Пушкина еще в пору работы над «Дубровским». Именно в связи с этим 6 февраля 1833 года работа над романом прерывается, и он остается неоконченным.