Лейбниц был, впрочем, не одинок. Другие шли еще дальше. Гартли уверял, напр., что человек всегда бесконечно счастлив и что человечество неудержимо стремится к райскому состоянию, а Теккер вычислил, что на каждые двадцать два года жизни приходится лишь одна минута страдания. Даже такой осторожный и трезвый мыслитель, как Адам Смит, принимал за аксиому, что удовольствия преобладают над страданиями. Лишь великий скептик Юм и всегда саркастически улыбающийся Вольтер остались в стороне от этих увлечений. Вольтер жестоко осмеял оптимистов вообще и Лейбница в особенности, заставив Панглоса доказывать, что человек, которому выбили зубы, должен считать себя очень счастливым: действительно, ведь могло бы случиться, что у такого человека впоследствии явилась бы зубная боль, а это страдание гораздо мучительнее той боли, какую испытывает человек, потерявший зуб от удара кулаком.

Основатель новейшей философии, Кант, не может считаться ни пессимистом, ни, еще менее того, оптимистом. Точнее, мысли Канта о ценности жизни последовательно развивались. От крайнего оптимизма он перешел к умеренному пессимизму. Первоначально он совершенно разделял взгляды Лейбница. Но когда влияние Юма освободило Канта от догматического сна, он стал относиться все более скептически к совпадению личного счастия с целью мирового порядка, и, в конце концов, стал усматривать в самой целесообразности лишь прием нашего мышления. В „Критике Практического Разума“ уже нет и следа оптимизма. Мораль Канта имеет суровый, ригористический характер; в основе ее лежит не человеческое счастие, а долг и повелительный голос разума. Наконец, в своем сочинении: „Опровержение всякой Теодицеи“, Кант уже прямо выступает против учения Лейбница и показывает несостоятельность всей философской основы оптимизма. Утверждению Лейбница, что страдание имеет лишь отрицательный характер, Кант противопоставляет непосредственное свидетельство опыта, а на слащавые уверения оптимистов относительно блаженства человеческой жизни отвечает указанием на то, что редкий человек, проживший достаточно долго, согласился бы вновь пережить не только ту же самую жизнь, но и всякую иную1.

Если Кант, во всяком случае, был ближе к пессимизму, чем к оптимизму, то, с другой стороны, учение Гегеля подало повод к крайним оптимистическим толкованиям, хотя и не неизбежно вытекающим из его учения. Как известно, Гегель провозгласил знаменитую формулу, по которой все действительное оказалось разумным. К чему могло привести одностороннее истолкование этой формулы, показывает пример Белинского, который, в эпоху увлечения разумною действительностью, дошел до примирения с тем, что и прежде и впоследствии считал величайшим злом русской жизни. Мы знаем теперь, что Гегель вовсе не хотел сказать, будто всякая действительность разумна. Наоборот, он признавал разумною лишь действительность, созданную разумом. Но, к сожалению, у самого Гегеля разум создавал иногда странные вещи. Так, напр., разумным оказался прусский патриархально-чиновничий и казарменный режим.

Одновременно с Гегелем выступил на сцену его антипод Шопенгауер. Однако, еще раньше мы поставим итальянского поэта и философа Леопарди.

Поэзия Леопарди потому уже заслуживает особого внимания в историй пессимизма, что здесь, хотя и не в систематической форме, выражено пессимистическое миросозерцание, во многих отношениях еще более безотрадное, чем учение Шопенгауера. Сверх того, Леопарди важен тем, что он избегает всяких метафизических предположений, тогда как система Шопенгауера падает вместе с его метафизикою. Наконец, достоверно известно, что Шопенгауер читал Леопарди, тогда как нет никаких оснований предположить, чтобы Леопарди было известно хотя бы имя Шопенгауера.

Джиакомо Леопарди был потомок обедневшего графского рода. Он произошел из семьи, в которой наблюдалось много ненормальностей. Брат его Карл страдал меланхолией и часто помышлял о самоубийстве. Сестра Паолина была рахитична, несколько горбата, хотела уйти в монастырь и часто говорила: я не помню ни одного дня, когда могла бы считать себя счастливою. Сам Леопарди отличался очень хрупким телосложением, был некрасив, и так сильно сутуловат, что многие считали его горбатым. С озлоблением он вспоминал о том, как в детстве, над ним на улицах смеялись мальчишки. С детства он часто страдал бессонницей и кошмаром.

Живя в глухом городишке, лишенном всяких умственных интересов, Леопарди в молодости увлекся греческими и римскими классиками. Усидчивые занятия еще более расстроили его здоровье. Отец его, человек крутой, даже деспот, поощрял сына к занятиям, надеясь сделать сына педантом, каким был сам. Мать отличалась холодностью и была бережлива до скупости, что частью зависело от крайнего расстройства семейных дел. Занятия классическою древностью, однако, привели совсем не к тому результату, на который рассчитывал отец Леопарди. Они внушили Джиакомо свободолюбивые идей, которых отец, подобно прочив обитателям их городишка, боялся пуще огня.

В том самом году, когда Шопенгауер оканчивал свое знаменитое произведение „Мир как воля и как представление“ — это было в 1819 году — Леопарди излил свои патриотическия чувства в стихах, где, однако, уже слышалась скорбная нота. Знаменитая ода в Италии составляет сравнительно слабое подражание оде поэта XVII века Филикайи. В ней не мало риторических преувеличений, вызванных знакомством с классиками, но все же пробивается и сильное чувство. В то время энергия жизни еще не ослабела в Леопарди. Такие же мужественные ноты звучат местами в его стихотворении на свадьбу сестры Паолины. Он призывает всех итальянских женщин любить лишь тех мужчин, которые могут быть, полезны родине.

О женщины, о девушки! Презренье

Питайте к трусам, к тем, кто недостоин

Своей отчизны, кто способен только

К вульгарным похотям.

Пусть в - женском сердце

Любовь горит к мужам, а не к мальчишкам

Энергия все более и более сменялась угнетенным состоянием. Леопарди слишком мало верил в жизнь, чтобы увлечься стремлениями итальянских патриотов. Он слишком презирал людей, для того, чтобы видеть в них борцов и героев, а не комедиантов. Вскоре он пишет по поводу отыскания рукописи сочинения Цицерона „О республике“, оду к Анджело Маи, в которой уже ярко выражается пессимистический взгляд на жизнь. Два года спустя,. Леопарди прибыл в Рим, где познакомился с знаменитым историком Нибуром. Последний, отнесся к Леопарди не как к поэту, но как к знатоку классической древности и предложил ему кафедру в Бонне. Но Леопарди, раньше мечтавший о кафедре, был уже так болен, что не мог принять предложения. Он даже должен был бросить научные занятия и возвратиться в родной городишко, где мелочность обстановки, размолвки с отцом, который шпионил за ним и распечатывал все его письма, ухудшение болезни — все это окончательно определило его отвращение к жизни, выразившееся в таких произведениях, как Брут Младший. Когда мать Леопарди своей бережливостью наконец кое-как упорядочила дела, поэт не мог уже этим воспользоваться: он умер от чахотки. Смерть его была однако неожиданною и произошла во время холерной эпидемии. Сначала вообразили, что он умер от холеры и чуть не похоронили на общем холерном кладбище, так что самая его могила могла бы пропасть бесследно. Как бы по иронии судьбы, эпитафия на памятнике Леопарди гласит, что он был прежде всего филологом.