Они наконец прибыли.

Гостиница, о которой в размещённом в вагоне рекламном плакате говорилось, что это заведение с многолетней репутацией и изысканной кухней, прислала фаэтон с двумя лошадьми и кучером. Встречающий сходил за исправно сданным в Берлине багажом – двумя маленькими чемоданчиками. Багаж был погружен, пассажиры уселись. Им едва удавалось балансировать на обитых черным дырявым дерматином подушках; стёкла дребезжали, и общаться приходилось посредством энергичной жестикуляции.

Они ехали одни, шоссе было покрыто пылью и совершенно пустынно. Пару сотен метров молодым людям удавалось соблюдать приличия. Но на первом же повороте, там, где сошлись здание почты и дом землевладельца Иоганнеса Лаутербаха, схлестнулись в споре, чей чемодан своим крохотным размером вызовет наибольшие подозрения. Они называли свои чемоданчики «свинки – копилки». При этом Клэр утверждала, что Вольфганг содержанием своего саквояжа вопиюще позорит компанию, в то время как она, Клэр, является хранительницей утонченности.

Оба без конца болтали, но Клэр особенно. Она пользовалась своеобразным языком, который сама придумала. Фразы походили на те сочетания, которые составляют детишки, налаживая речевые отношения с миром; жонглировала слогами, изменяя слова почти до неузнаваемости; заменяла «т» на «ф»; путала артикли. Было неясно, смеется ли она над неуклюжестью фразы или над собеседником. Когда Клэр сообщала, что изучает медицину, в это верили с трудом. Она постоянно играла, придумывая роли и образы для всего реального или вымышленного.

Повозка остановилась.

«Детка, не забудь свой чемодан с фальшивыми купюрами»

«Ах, точно»

Отельный служитель выпучил глаза и остался стоять с разинутым ртом.

Приветливый пожилой хозяин провел их в комнату на втором этаже. Та была обставлена просто и смотрелась пустовато. Обои в цветочек, деревянные кровати, здоровенный умывальник и ваза с искусственными цветами. На стене висел диптих: одно творение живописало «Завоевание Англии норманнами», другое, симметрично расположенное, ровно того же размера и в такой же раме – «70-летний юбилей гран-папа».

Дверь закрылась, они остались одни.

«Клэр?»

«Да, Вольфганг?»

«Мне кажется, я оставил дома ключ от чемодана…»

«Ах ты ж мой воробушек, – она состроила хищную гневную гримасу, привлекла его к себе, сильно прижалась к его рту губами. Снова оттолкнула. – Такой забывчивый мальчик, ай-я-яй». Непонятно, была ли она сейчас в образе любящей мамаши или совсем в другой роли.

«Давай разложим вещи, мой милый Хулле-Пулле».

Вздохнув, они принялись распаковывать и раскладывать пожитки.

«Ну я всёж. Сейчас причешусь и пойду прогулякнусь. А ты ж?»

«Это решение предоставьте мне. Вы будете проинформированы в надлежащее время»

Их общение редко протекало в одном стиле. Но это не смущало – важно было не подобрать подходящие слова, а употребить что-нибудь этакое, сбить партнёра с толка, испытать его на прочность.

Они спустились вниз…

*

Рыночная площадь была засажена старыми, очень низкими деревьями. Было тенисто и тихо. Дорожка вела через кованые ворота в безлюдный городской парк. В простеньком белом здании замка стучал молотком одинокий работяга. Молодые люди развернулись и через двор замка снова вышли в тишину парка… В них ещё бродили и гремели звуки большого города, звон трамваев, громкие разговоры, шум дороги на пути сюда… вообще шум их повседневной жизни, который они сейчас не слышали, но с которым психике приходилось незаметно справляться, растрачивая запасы энергии… Теперь всё умолкло, и эта тишина действовала парализующе. Так бывает, когда вдруг отключают монотонный, давно ставший привычным звук. Они долго молчали, напитываясь покоем тенистых дорожек парка, ровной гладью озера и зеленью деревьев… Подобно всем горожанам восторженно любовались каким-нибудь невзрачным кустиком, находя его необычайно красивым. Не понимая ничего в деревенской жизни, они, возможно, смотрели на всё вокруг не менее однобоко, чем местные крестьяне, – только с противоположной, непрактичной стороны. К счастью, здесь в Райнсберге не требовалось особого знания сельского быта, в конце концов они приехали не на ферму.

Они дошли до второго пруда, присели на скамейку. Тишина.

«Вольфганг?»

«Да, Клэр?»

«Как думаф, медведы тут водюф? Одну мою пожилую тётю один раз медвед чуть не…»

«… разорвал? Медведь?»

«Да нет! – она была в возмущении. – Я что, сказала «разорвал»? Я хотела сказать… Но ты ведь меня защитиф, да?»

«Клянусь…»

«Хм…»

Снова стало тихо. Клэр сидела, уставившись на грязно-зелёную воду. Она явно была озабочена какой-то мыслью.

«Послушай. Почему здесь вообще нигде не чувствуется второй Фридрих? В Сан-Суси он повсюду – в каждой причесанной аллее, в каждой шпалере, за каждой статуей. А тут он жил. Если бы ты об этом не знал, ты бы его почувствовал?»

«Нет. Может быть, чтобы оставить на всём отпечаток своей личности, нужно быть старше и могущественнее… А кто из нынешних может сравниться со стариком? Вот наши квартиры, например, – разве по ним можно понять, кому они принадлежат? Дятел, смотри, смотри – дятел!»

«Вольфи, это не дятел. Это сипуха»

Он поднимается со скамейки. С выражением произносит:

«Подозреваю, ты намерена надо мной посмеяться. А у меня нюх на такие проделки. И если моё предположение перерастёт в уверенность, я тебя поколочу»