Антимилитаризм лейбористов (ближе к левому краю политического спектра) был искреннее. В пьесе “Дьявольское дело” (1914) Феннера Брокуэя предугадано решение правительства Асквита о вступлении в войну всего несколькими месяцами позднее, хотя драматург представил членов кабинета просто заложниками международной военной промышленности{266}. “Торговцы смертью” стали также мишенями “Войны стали и золота” (1914) Генри Н. Брэйлсфорда. Кейр Харди, Дж. Р. Макдональд и еще некоторые представители британского лейбористского движения увидели во всеобщей забастовке путь к прекращению империалистической войны. В то же время Макдональд питал неприязнь к царской России и сильную симпатию к немецким социал-демократам и из-за этого нередко до 1914 года оказывался в оппозиции германофобскому внешнеполитическому курсу Грея. В 1909 году Макдональд объявил, что СДПГ “никогда не проголосует за выделение хотя бы медного фартинга, если это позволит германскому правительству строить флот” и что эта партия предпринимает “поразительные попытки… для упрочения дружбы между Германией и нами”{267}. Такого рода германофилия была типичной для фабианцев, видевших пример для подражания не только в тактике СДПГ, но и в германской системе социального обеспечения. Сидней и Беатриса Уэбб (которые в августе 1914 года, когда началась война, собирались предпринять полугодовую поездку в Германию для изучения “достижений государства, а также германской кооперации и… тред-юнионизма”) провели почти весь июль в спорах о достоинствах системы социального страхования с Дж. Д. Г. Коулом и пьяными оксфордскими “гильдеистами”{268}. Джордж Бернард Шоу, страстный вагнерианец, “в 1912 году требовал заключить союз с Германией, а на следующий год выдвинул типичную для него идею тройственного союза между Англией, Францией и Германией”, точнее — двойную комбинацию: “Если Франция нападет на Германию, мы объединимся с Германией, чтобы сокрушить Францию, а если Германия нападет на Францию, мы объединимся с Францией, чтобы сокрушить Германию”{269}.

Германофилия в довоенной Англии была присуща не только левым. На призыв немецкого либерала графа Гарри Кесслера к дружеской переписке английских и немецких интеллектуалов с английской стороны откликнулись Томас Харди и Эдуард Элгар, а среди немцев — Зигфрид Вагнер. Как мы видим, роль музыки была очень велика. В весеннем сезоне 1914 года в Ковент-Гардене дали не менее семнадцати представлений “Парсифаля”, а также постановки “Нюрнбергских мейстерзингеров”, “Тристана и Изольды” и “Валькирии”. Несмотря на объявление войны, в программе Променадных концертов 1914 года по-прежнему преобладали произведения Бетховена, Моцарта, Мендельсона, Штрауса, Листа и Баха{270}. У многих английских литераторов были немецкие корни и даже имена: вспомним, например, Зигфрида Сассуна, Форда Мэдокса Форда (имя при рождении — Форд Герман Хюффер) и Роберта Ранке-Грейвса, внучатого племянника Леопольда фон Ранке{271}.

Правда, в школе Чартерхаус Грейвс обнаружил, что национальность матери считается “антиобщественной”, и счел себя обязанным “отречься от всего немецкого в себе”. В “старых университетах”, напротив, германофилия была обычным делом. Отношение к войне Бертрана Рассела, лучшего кембриджского философа, хорошо известно, а вот настроения в довоенном Оксфорде нередко обходят вниманием. В 1899–1914 годах в Оксфорд было зачислено не менее 335 студентов из Германии (33 — в последний предвоенный год), причем около 1/6 их получили стипендию Родса. Среди немцев — питомцев Оксфорда сыновья прусского министра принца Гогенлоэ, вице-адмирала Морица фон Геерингена и рейхсканцлера Бетман-Гольвега (Баллиоль-колледж, выпуск 1908 года). Существование студенческих ассоциаций вроде Ганноверского клуба, Немецкого литературного общества и Англо-германского общества, которые в 1909 году насчитывали 300 членов, подтверждает убежденность по крайней мере некоторых английских студентов в “избирательном сродстве” (Wahlverwandtschaft) германского Geist [19] и оксфордской Kultur {272} . Большинство удостоенных в 1914 году в Оксфорде степени почетного доктора были немцами: композитор Рихард Штраус, антиковед Людвиг Миттейс, дипломат князь К. М. Лихновский, герцог Саксен-Кобург-Готский, а также австрийский юрист-международник Генрих Ламмаш {273} . В 1907 году почетным доктором стал и сам кайзер. Его портрет, выполненный по случаю присуждения ему почетной степени доктора гражданского права, вернули на стену Экзаменационного корпуса лишь в восьмидесятых годах {274} .

В Оксфорде высокая доля (28 %) немецких студентов благородного происхождения напоминает о том, что связи в среде германской и английской высшей аристократии были невероятно тесными. Особенно это касается правящих династий. Королева Виктория, полунемка, сочеталась браком со своим кузеном, чистокровным немцем Альбертом Саксен-Кобург-Готским. Среди зятьев Виктории числились германский император Фридрих III, принцы Кристиан Шлезвиг-Гольштейнский и Генрих Баттенбергский, а среди внуков — кайзер Вильгельм II и Генрих, принц Прусский. Династические связи объединяли и финансовую элиту двух стран. Немецкие корни имели не только Ротшильды, но и Шрёдеры, Хуты и Клейнворты. Ротшильды из лондонского Сити поддерживали связи с родственниками в Германии. Натан Ротшильд женился на Эмме Луизе, одной из своих франкфуртских родственниц, а Чарльз, сын этой пары, взял в жены уроженку Венгрии Розику Эдл{275}.

Хотя в Германии пацифизм не был глубоко укоренен, а социал-демократы склонны к “негативной интеграции” (то есть к уклонению от конфликта при угрозе преследований со стороны государства){276}, факт остается фактом: немногие немцы были милитаристами, а среди последних меньшинство составляли англофобы. В 1906 году рейхсканцлер Бернгард фон Бюлов отклонил предложение превентивной войны до “возникновения мотива, которая воодушевит немецкий народ”{277}. А на так называемом Военном совете при кайзере в декабре 1912 года присутствующие военачальники усомнились, является ли Сербия именно таким мотивом{278}. Зондирование в 1914 году общественного мнения (противоположного мнению образованного среднего класса) показало, что попытки вызвать у обывателя обеспокоенность состоянием дел на Балканах мало чего достигли{279}. Кроме Германии радикальных националистов, была (по выражению Дьюкса и Ремака) и “другая Германия”: та, чьи стремящиеся к совершенству университеты, бурлящие муниципалитеты и редакторы независимых газет напоминали Соединенные Штаты — государство, вступившее в войну последним{280}.

Кроме того, имелась Германия организованного пролетариата. Его лидеры были одними из самых горячих критиков европейского милитаризма. Не стоит забывать, что в довоенный период наибольшего электорального успеха добилась СДПГ, сумевшая привлечь и значительное число избирателей из среднего класса. До 1914 года она последовательно выступала против “милитаризма”. На самом деле социал-демократы своим крупнейшим электоральным успехом в 1912 году обязаны агитации против “дорогого — из-за милитаризма — хлеба” — иллюзии того, что растущие военные расходы Германии оплачиваются с помощью косвенного налогообложения (глава 5). На выборах 1912 года СДПГ получила 4,25 млн голосов, или 34,8 % (сравните с 13,6 % голосов, поданных за национал-либералов — партию, активнее других поддерживавшую агрессивную внешнюю политику и увеличение военных расходов). Ни одна другая партия в кайзеровской Германии не смогла повторить этот успех.

Карл Либкнехт был среди теоретиков СДПГ одним из самых радикальных противников войны. С его точки зрения, милитаризм представлял собой сложное явление. Германская армия выступала одновременно инструментом отстаивания капиталистических интересов за рубежом и средством контроля над немецкими рабочими (прямо — через принуждение и насилие, косвенно — через индоктринацию) [20] :

(Будто в доказательство справедливости его выкладок, Либкнехта убили в январе 1919 года солдаты, когда он попытался организовать в Берлине путч в большевистском стиле.)

Хотя антимилитаристская кампания СДПГ не помогла предотвратить Первую мировую войну, она оказала сильное влияние на ученых, и это озадачивает историков. Как ни удивительно, в кайзеровской Германии противники войны были столь многочисленны и активны, что приходишь к мысли, что их жалобы по поводу роста милитаризма служат доказательством обратного. Хотя сейчас опубликовано ошеломительное количество книг о германском милитаризме, не все авторы признают, что сам этот термин происходит из левой пропаганды{282}. Историки, придерживающиеся марксистско-ленинской традиции, до 1989–1990 годов повторяли доводы Либкнехта. Так, согласно Цильху, милитаризм являлся проявлением “агрессивного характера буржуазии, заключившей союз с юнкерством” и их “реакционных, опасных устремлений”{283}.