Трудно поверить, что настроения Адольфа Гитлера разделяли все. Немногое, что известно о пребывании Гитлера в рядах баварской пехоты, указывает на то, что он не был обычным добровольцем. Товарищи по оружию считали его человеком чудаковатым: лишенным чувства юмора и болезненно патриотичным. Он с негодованием воспринял негласное Рождественское перемирие 1914/15 года{937}.

Сравним воспоминание Гитлера о поступлении на действительную службу с историей английского садовника Гарри Финча. Последний записал в дневнике:

Тон этих сообщений ни в коем случае не указывает на разность национальных характеров. Хотя историки культуры не раз указывали на различную реакцию немцев и бриттов на начало войны{939}, я привел эти свидетельства, чтобы показать, насколько отличалась реакция населения воюющих стран. Разница между Гитлером и Финчем (последний, во время войны дослужившись до сержанта, продвинулся дальше по карьерной лестнице, чем Гитлер) была обусловлена разностью характеров Гитлера и Финча, а не их национальностью.

Некоторый энтузиазм, несомненно, люди проявляли. Мы вольны отнестись к рассказу Гитлера с недоверием, однако существует и много других, более надежных свидетельств. В 1945 году великий историк-либерал Фридрих Мейнеке подтвердил правоту Гитлера: “Для всех, кто через это прошел, экзальтация [Erhebung] августа 1914 года стала одним из ярчайших воспоминаний… Перед лицом общей опасности разом рухнули все перегородки, разделявшие германский народ…”{940} По горячим следам Мейнеке даже успел написать книгу о “немецкой экзальтации”{941}.

Экзальтация подразумевала толпу {942} . Рассказ Гитлера из “Моей борьбы” подтверждает снимок толпы на мюнхенской площади Одеонсплац, в которой можно различить его воодушевленное лицо. Венец Стефан Цвейг испытал ужас, оказавшись в толпе шовинистов, а на Йозефа Редлиха произвела впечатление демонстрация рабочих 26 июля в поддержку войны с Сербией {943} . В Берлине первая националистическая демонстрация состоялась вечером 25 июля, то же самое повторилось на следующий день {944} . В Гамбурге, у Альстер-павильона на бульваре Юнгфернштиг, такие же толпы собирались с 25 июля {945} . В первые месяцы войны сохранялось приподнятое настроение. Эшелоны, уходящие на фронт, украшались цветами, а перед зданием биржи собирались люди, празднующие разгром русских при Танненберге {946} . Персонаж “Комедии войны” Дриё ла Рошеля описывал удовольствие от нахождения в такой толпе в Париже: “Я… потерялся во всем этом, радуясь своей анонимности” {947} . Семнадцатилетний Э. К. Пауэлл, банковский служащий, вспоминал, что 3 августа, после выходных, проведенных в Чилтерн-Хилс, нашел Лондон “в состоянии истерики. Многолюдная процессия запрудила улицу от края до края, все размахивали флагами и пели патриотические песни. Нас тоже захватила… та же истерия” {948} . “Это была, — вспоминал Ллойд Джордж [28] , — сцена народного энтузиазма, непревзойденного в течение многих лет” {949} .

О ликовании на улицах упоминали даже те, кто сам не выказывал воодушевления по поводу происходящего. Ллойд Джордж был отнюдь не в восторге от “толп джингоистов”, напомнивших об оживлении по поводу снятия осады Мафекинга. Описание Карлом Краусом венской толпы отличается цинизмом (потребовалось воображение газетного репортера, чтобы шайки пьяных ксенофобов предстали когортой патриотов), но нельзя было отрицать, что толпа все-таки была{950}. Элиас Канетти вспоминал, как спасался точно от такой же толпы 1 августа, когда вместе с братьями запел по-английски “Боже, храни короля” (военный оркестр заиграл немецкий гимн на этот же мотив){951}. Даже Фридрих Эберт, один из лидеров немецких социал-демократов, не отрицал, что резервисты, садящиеся в эшелоны, были “уверены [в победе]”, а толпы провожающих были преисполнены “сильного энтузиазма”{952}. Бертран Рассел наблюдал “в окрестностях Трафальгарской площади ликующие толпы” и “к своему ужасу, понял, что обычных мужчин и женщин перспектива войны приводит в восторг”{953}. Их видел и Уильям Беверидж: люди “запрудили улицу, сидели на перилах напротив здания парламента, облепили постамент колонны Нельсона”{954}.

Во время Июльского кризиса политики, особенно английские, часто апеллировали к “общественному мнению”. 25 июля 1914 года Эдвард Грей заявил английскому послу в России, что “общественное мнение [не] …позволит нам воевать из-за склоки по поводу сербов” (то же самое сказал Фрэнсис Берти, посол в Париже){955}. Шесть дней спустя Джозеф Пиз высказался в дневнике о решении кабинета министров, гласящем, что “общественное мнение не позволит нам поддержать Францию”, хотя “применение силы в отношении Бельгии может переменить [эти] настроения”. (Это заявление Грей торжественно зачитал германскому послу Лихновскому{956}.) “Британское общественное мнение, — докладывал в Париж посол Жюль Камбон, — играет в текущих событиях настолько важную роль”, что нужно любой ценой избежать начала мобилизации прежде Германии{957}. В 1915 году Грей вспоминал, что “среди вещей, возмущавших его сильнее всего” в июле — августе 1914 года, выделялось то, “что он был не в силах самостоятельно определять политический курс и выступал лишь голосом Англии”{958}. Но если в обществе наблюдалось воодушевление (о чем может свидетельствовать могучий приток добровольцев), то выбор политиков в пользу войны уже не представляется неизбежным.

Тем не менее появляется все больше свидетельств, опровергающих тезис о якобы всеобщей воинственности. Да, на улицы вышло множество людей, однако неверно приписывать им исключительно “воодушевление” или “эйфорию”. В той ситуации отчаяние, тревога и даже милленаристские страхи были обычной реакцией.

Удивительно вот что: даже политики и военачальники, развязавшие войну, не испытывали по этому поводу особенного энтузиазма. Бетман-Гольвег и Мольтке были мрачны, не говоря уже о кайзере. Мольтке, когда началось наступление, буквально оказался на грани нервного срыва. По словам очевидца, 4 августа, когда германский министр иностранных дел Ягов получил известие о том, что англичане объявили Германии войну, “на его лице появилось… выражение страдания”{959}. Накануне вечером Грей сравнил войну с “огнями, гаснущими по всей Европе”. Он сказал другу: “Мы не увидим, пока живы, как они зажгутся снова” (это прозвучало эпитафией эпохе){960}. Ранее в тот день Асквит в своем рабочем кабинете в Палате общин сказал супруге просто: “Все кончено”, и оба они “из-за слез не могли более говорить”{961}. Черчилль, напротив, испытывал душевный подъем. 22 февраля 1915 года он признался Виолетте Асквит: