К концу 1849 года, по свидетельству Добролюбова, он прочел почти все имевшиеся дома книги. Каков же был круг его чтения?

В сентябре 1847 года Добролюбов был отдан сразу в высший, четвертый класс Нижегородского уездного духовного училища, который через год окончил «с отличным успехом» и, следуя традиционному пути, поступил в духовную семинарию. Обучение в ней состояло тогда из трех последовательных двухгодичных «классов» — словесности, философии и богословия; таким образом, полный цикл был рассчитан на шесть лет, однако Добролюбов потратил на год меньше.

Именно на семинарский период выпадает переломный момент в интеллектуальном и духовном развитии Николая: за годы учения сомнения в авторитетах и в себе самом стремительно растут и крепнут. Можно с уверенностью утверждать, что решающую роль в этом процессе сыграло чтение.

Добролюбов называл себя библиофагом. Он поглощал книги с поразительной скоростью: в первую очередь была прочитана вся отцовская коллекция, включавшая книги не только духовного содержания (среди самых известных авторов там были немецкий католический писатель-мистик Карл Эккартсгаузен и поэт-сентименталист и масон Эдуард Юнг), но и исторические (например, «Жизнь Суворова», «Жизнь Кутузова»), и художественные (романы Фенимора Купера, Михаила Хераскова, Оноре де Бальзака, Генриха Чокке, Николая Карамзина), а также номера журналов «Вестник Европы», «Отечественные записки», «Москвитянин» и др. Кроме того, в архиве Добролюбова хранятся «Реестры читанных книг», в которых с 1849-го до середины 1853 года (отъезда в Петербург) молодой человек дотошно фиксировал не только названия «проглоченных» тома или журнала, но и развернутое — иногда на целый абзац, с характеристикой сюжета и персонажей, языка и стиля — мнение о книге. По подсчетам лучшего биографа Добролюбова Соломона Абрамовича Рейсера, эти реестры вкупе с каталогом библиотеки отца и списком книг, взятых Добролюбовым для чтения у знакомых, насчитывают несколько тысяч книжных названий, а в одном только 1849 году им было прочитано около четырехсот томов{21}. В 1852 году, словно подводя итоги целого периода в своем умственном развитии, молодой человек писал: «Глупое зубрение уроков не далось мне, гораздо более мне нравилось чтение книг, и вскоре оно сделалось моим главным занятием и единственным наслаждением и отдыхом от тупых и скучных семинарских занятий. Я читал всё, что попадалось под руку: историю, путешествия, рассуждения, оды, поэмы, романы, — всего больше романы. Начиная от Жанлис и Радклиф до Дюма и Жоржа Занда и от Нарежного до Гоголя включительно, всё было поглощаемо мной с необыкновенной жадностью. Только почти и делал я во все эти пять лет»{22}. Однокашники Добролюбова по семинарии вспоминали, что очень часто он приходил в класс со своими книгами, усаживался на заднюю парту и погружался в книгу, совершенно не слушая учителя{23}.

Все эти свидетельства представляют Добролюбова человеком абсолютно книжным: подобно многим семинаристам и разночинцам, он был продуктом письменной культуры — по крайней мере, в семинарские годы, пока не переехал в Петербург и в его жизни не случился серьезный перелом (осиротелость, одинокая жизнь, утрата веры). Хотя в своих лучших и наиболее известных статьях Добролюбов и будет писать о социальной реальности, нужно понимать, что доступ к этой реальности для него чаще всего был опосредованным — через самые разнообразные тексты. Это свойство мышления «людей шестидесятых годов», «людей эпохи реализма» удачно описала Ирина Паперно в книге о наставнике и лучшем друге Добролюбова Николае Чернышевском [4] . «Реализм» и «позитивизм», антропологический принцип в философии (о нем еще пойдет речь) прочно овладели умами целого поколения в 1850-е годы и определили его мировосприятие. «Реальность» должна была восприниматься теперь цельно, без христианского деления на «дух и плоть», «душу и тело», «мир горний и дольний», мир реальный и загробный. О непрактичности взрослого Чернышевского, его бесстрастности, «кабинетности», «выключенности» из всех жизненных и бытовых связей существует множество воспоминаний. Отчасти преувеличенные, они всё же не являются полной выдумкой.

В отличие от Чернышевского, который, как показывают его письма и дневники, даже женился с расчетливой мыслью ускорить саморазвитие и приблизиться к чаемой жизненной позиции, Добролюбов, судя по его дневникам и поступкам, был человеком страстным, импульсивным. Мы не раз будем сталкиваться с разрывом, расхождением между его аскетичным образом, «маской» для других и внутренними страстями, известными ему одному. Чернышевский больше, чем кто-либо другой, сделал, чтобы сократить в глазах публики этот разрыв, уничтожив часть наиболее исповедальных и откровенных дневников своего друга. Но оставшегося хватит для убедительной реконструкции не только интеллектуальной, но и эмоциональной жизни Добролюбова.

С. А. Рейсер, впервые исследовавший «Реестры читанных книг», поражался, с одной стороны, тому, как рано, в 14–16 лет, у Добролюбова сформировалось относительно взрослое самосознание, а с другой — как оно выдерживало столь полярное чтение — от авантюрных романов Поля Феваля и Константина Масальского до серьезных статей Белинского, Герцена и естественно-научных сочинений по медицине, философии, химии и, конечно же, богословию {24} . Кажется, разгадка здесь проста: силой, которая помогала Добролюбову сбалансировать восприятие, сделать его цельным и связным, была практика фиксации впечатлений от прочитанного. Разумеется, в истории русской культуры XVIII–XIX веков можно найти множество случаев столь же интенсивного чтения, когда подросток или молодой человек «проглатывал» несколько сотен томов в год, однако история сохранила всего несколько примеров такой педантичной и рутинной регистрации всех освоенных книг {25} . Аналогия, напрашивающаяся сама собой, — Лев Толстой, который примерно в те же годы, с конца 1840-х, столь же скрупулезно ведет дневники и отмечает едва ли не всё прочитанное и впечатления от него. Ведение Толстым «Франклинова журнала» [5] сопоставлялось с похожими рефлексивными дневниками Чернышевского того же периода. Не будет натяжкой распространить это сопоставление и на Добролюбова. Последний тоже интенсивно читал и размышлял над прочитанным, чтобы выработать собственный язык и обрести свой голос. Не случайно в начале 1850-х, одновременно с Толстым, Добролюбов читает Руссо и делает из него выписку «pro memoria»: «Кто я, — говорит Руссо, — кто я? И почему владыка природы нисходит моим слабостям?» {26}

Маниакальное чтение и — главное — усердное размышление над прочитанным с опорой на понятийно-терминологический аппарат тогдашних журнальных суждений о словесности и науке за пять лет сформировали у Добролюбова полезные навыки, без которых немыслима работа критика и публициста: самодисциплину, поразительную усидчивость, умение читать с огромной скоростью и извлекать из текста главное, переваривать сочинения разного качества, различных направлений и тематики. Через практику фиксации впечатлений от прочитанного Добролюбов постепенно вырабатывал свой стиль. Этот стиль и унифицированная система записи (таблица, в каждый столбик которой вписывался строго определенный тип сведений о книге) и сделали возможным восприятие гигантского объема информации, его последующую классификацию и осмысление. Эта практика в каком-то смысле равносильна учебе в гимназии и университете. К поступлению в педагогический институт Добролюбов был подготовлен настолько, что мог постоянно критиковать профессоров за неверную интерпретацию и неуклюжий стиль изложения истории русской литературы{27}.

В каком-то смысле категория «вкус», характерная для дворянского, элитарного чтения, не подходит для описания того, как воспринимают и «потребляют» литературу читатели-разночинцы{28}. Тем, кто изучал «реестры» Добролюбова, пришлось констатировать, что он читал без разбора, всё подряд, не разделяя тексты на «хорошие» и «плохие» до начала чтения, но развешивая ярлыки постфактум. Многие читатели из более образованной среды в ту эпоху поступали иначе: заранее — в силу совета воспитателя или родителя либо статьи критика — исключали из круга чтения, скажем, прозу Фаддея Булгарина, Константина Масальского, Осипа Сенковского, Владимира Зотова, Михаила Воскресенского и других прозаиков, в 1840-е годы дискредитированных Белинским и его союзниками, но, разумеется, с жадностью читавшихся.

Добролюбов в этом смысле был типичный провинциальный читатель 1850-х годов, вкусы и пристрастия которого неоднократно описаны в романах Писемского, Тургенева, Гончарова, Панаева. Любимым жанром пятнадцатилетнего Николая были романы и повести — исторические, светские, сказочные, психологические. Марлинский, Загоскин, Вельтман, Кукольник, Масальский, Зотов (а из европейских — Дюма) — вот те авторы, чьи романы высоко оцениваются в его «Реестрах» и, что важнее, удостаиваются развернутых и весьма эмоциональных характеристик («превосходная вещь», «превосходный роман» и пр.). При этом Добролюбов часто критикует композиционные решения, анахронизмы, неправдоподобие характеров и антуража; особенно характерна такая критика исторических романов Константина Масальского. Любовь к легким романам не исключала вдумчивого чтения произведений авторов первого ряда — Державина, Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Диккенса, Теккерея, Шекспира, Жорж Санд и многих других. «Реестры» полны сведений о прочитанных собраниях сочинений классиков и переводных европейских новинках. Тем не менее бросается в глаза, что ни Пушкин, ни Шекспир не вызывают у Добролюбова такого желания пространно высказаться в «Реестре» о форме и содержании их творений, как Вельтман или Диккенс. О Пушкине Добролюбов обычно пишет «Прекрасно. Пушкин — гений»{29}.