Месяц был выброшен козе под хвост. Ах, время! После пятидесяти оно начинает лететь, словно реактивный истребитель с попутным ветром. Ему этого времени всегда не хватало. Будучи с юности приучен к дисциплине и верный «Уставу о дисциплине работников ГА», полностью скопированного с устава армейского, он старался выполнять все указания, директивы и инструкции, сыплющиеся нескончаемым потоком из министерства самой крупной и бестолковой авиакомпании мира, из управления, а, порой, и от командира ОАО и командира их летного отряда.

Все бумаги шли с резолюцией изучить, или срочно изучить с лётным составом под роспись до такого-то числа. А как изучить до 01. 05. если сегодня уже 05.05. и документ пришёл только вчера? А у него люди в командировках, в отпуске, в том же УТО. А как быть с теми, кто ежедневно летает? Вот и поворачивайся, командир. Как? Да как хочешь! Никому до этого нет дела. Хоть по ночам изучай.

Командир эскадрильи в авиации – это основная тягловая сила отрасли, основной исполнитель. Он же выполняет и роль буфера между высшим, привыкшим только спрашивать, командным составом и рядовыми лётчиками. Угодить нужно и тем, и этим. Удивительно, но Беку это удавалось. Правда, никто не знал, сколько это стоило ему нервов.

Ни один чиновник от авиации не задавался мыслью, можно ли не формально изучить всю эту лавину документов, не останавливая производственного процесса – полётов. Никого это не интересовало. Хотя некоторые командиры подсчитали: на изучение такой лавины бумаг не хватит рабочего дня лётчиков. Как быть? Снять их с полётов для изучения? Но кем заменить? Ведь все полёты по расписанию, их не отменишь. Ждать ежемесячного разбора полётов, когда собираются все свободные от полётов лётчики? Но тогда выйдут сроки, ведь изучить требуется «срочно до…». Да и приходит за месяц иногда до сотни всяких бумажек. И идут они все под эгидой святости для лётчика – безопасности полётов.

А комиссии по проверке исполнения этих бумаг стали практически почти ежемесячными. И горе командиру, у которого в журнале изучения эта комиссия не найдёт росписи какого-то лётчика.

Нурислам Хамзиевич знал все росписи пилотов своей эскадрильи. Листая журнал, видел: второй пилот расписался за весь экипаж, а вот здесь один командир самолёта расписался за своего друга. Он пытался пресекать это, но скоро понял: невозможно. Пытался бегать на стоянки самолётов и заставлял изучать документы и расписываться перед вылетом. Иногда сам информировал и расшифровывал, о чём гласит та или иная бумаженция. Он ловил своих лётчиков в АДП, в штурманской комнате, в медпункте, где проходят предполетный контроль, даже в автобусе по пути на работу. Но когда человек настроен на полёт, он плохо воспринимает что-то другое. Мысли его уже там, в кабине, в небе. Поэтому в одно ухо влетало, а в другое – тут же и вылетало. Да и Беку в свои более чем полсотни лет надоело быть мальчиком на побегушках. И он махнул на всё рукой, смирившись с положением дел. В конце концов, никто из членов комиссии никогда не спрашивал, чьи росписи стоят в журнале изучений приказов. Да хоть грузчиков – лишь бы были росписи.

В других эскадрильях было то же самое. В отчаянии Бек иногда собирал командиров звеньев и устраивал им разнос, хотя в душе понимал, что и они не в состоянии довести до своих подчинённых требования бумаг в указанные сроки. А их, этих бумаг, в иной день приходило сразу несколько.

– И так уже летаем в перерывах между изучениями да различного рода занятиями, – сказал как-то один из командиров звеньев. – Летом, хоть и работы много, но зато от бумаг отдыхаем: все бумажные делопуты и бюрократы в отпусках. И как видите, безопасность полётов от этого не страдает, а даже выигрывает. Ведь любая лавинная информация только нервирует.

– Ну, ты уж совсем непочтительно относишься к документам, – ворчал Бек, привыкший к дисциплине. Он помнил ещё сталинские времена, когда за подобные речи можно было лишиться не только работы. Такие речи он называл одним ёмким словом: крамола.

– А как же ещё к ним относиться? Заклевали, запугали, затюркали нас эти бумаги! Мы скоро не людьми – роботами станем, мыслить и решения принимать отвыкнем самостоятельно. На все случаи в нашей профессии уже трижды бумаги и инструкции написали. А параграфы-то эти в инструкциях, ох, как от жизни далеки! Остаётся одно: или работать, их нарушая, или не работать, их выполняя. А я всё же пилот первого класса, я самостоятельности хочу, творчества в полётах, наконец. Сейчас же я в писаря превратился. Вот бумаг и журналов полный стол. Это ли не формализм? Мне на базе с людьми работать некогда. Только и успеваю спрашивать: этот приказ изучил, это указание знаешь, эту директиву читал, за эту информацию расписался? А спросить, как и где ты живёшь, лётчик, что тебя волнует, какие отношения в семье, выслушать его, понять – это мне некогда.

– Для душещипательных бесед замполиты есть, – неуверенно возразил Бек.

– Замполиты? Да, есть. Но почему-то лётчики со своими проблемами к нам идут, а не к замполитам. Они тоже в бумагах погрязли и давно про живое дело забыли. Вот перестройка в стране идёт, шума много, а пользы пока никакой.

– К сожалению, ты прав, – вздохнул Бек, но в нём тут же сработала многолетняя привычка к дисциплине, и он внушительно заметил: – Я не советую тебе такие речи среди молодёжи говорить. Это крамола.

– Ах, Нурислам Хамзиевич! Какая это крамола? Просто мы отрываемся от жизни, дальше бумажного горизонта видеть перестали. Вы думаете, что этого молодёжь не замечает? Послушали бы вы, что они говорят о нашем начальстве и наших порядках.

– Ты на кого намекаешь? – почернел Бек. – На меня? Я ведь тоже начальство. И всё тоже вижу. Но вот могу ли я что изменить? Я, как и все, рамками устава скован. И никто нас не поддержит ни командование, ни партком, если мы попытаемся другим курсом идти. А что будет с нами – знаешь? У меня пенсия есть – уйду. А ты? Куда пойдёшь? Молчишь! – скрипуче рассмеялся Бек. – Вот тебе и перестройка с гласностью. Ха-ха-ха!