Надежда Осиповна вела для дочери хронику жизни своей и невольно, семьи поэта: «Александр на отъезде, – пишет она 13 февраля (уехал только в конце августа. – В. К.), – а в первых днях первой недели поста собирается и Натали, она навестит в деревне своих родителей и останется там до августа. Александра сделали камер-юнкером, не спросив на то его согласия, это была нечаянность, от которой он еще не может опомниться. Никогда он того не желал. Его жена теперь на всех балах, она была в Аничковом. Она много танцует, к счастью для себя не будучи брюхатой. Дети очаровательны, мальчик хорошеет удивительно. Мари не меняется, но она слабенькая, едва ходит, и у нее нет ни одного зуба. Она напоминает мою маленькую Софи, не думаю, чтоб она долго прожила. Сашка большой любимец папы и всех, но мама, дедушка и я – мы все за Машу». 3 марта хроника светских успехов H. Н. Пушкиной продолжается: «Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; она всякий день возвращается в четыре или пять часов утра, обедает в 8, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет или мчаться на бал, но она распрощается с этими удовольствиями, через две недели она едет в деревню к матери, где думает остаться шесть месяцев». И еще одно, уже тревожное сообщение на ту же тему (9 марта): «В воскресенье вечером, на последнем балу при дворе Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные, что, возвратившись домой, выкинула. И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленицу, будучи два месяца брюхата. Ведь говорила я им, что она брюхата… Теперь они удивлены, что я была права». Сергей Львович странным образом удивлялся, что в условиях 1834 года, да еще во время болезни жены, Пушкин слабо реагировал на всякие пустяки. «Александр рассеян более, чем когда-либо, – жаловался отец, – ‹…› он более, чем забывчив». Когда читаешь подобные пассажи, становится ясно, что Сергей Львович как-то за скобки собственных интересов выносил ту громадную работу, которая кипела в уме и сердце старшего сына. Отец как должное принимал его литературную славу и сознательно ли, нет ли, считал все, что делал Пушкин, обыденным, близким по уровню к его, Сергея Львовича, житейским тревогам. [13]

Однако как раз той весной в жизнь родителей Пушкина вошла тревожная тема болезни Надежды Осиповны, болезни, которая через два года обернулась непоправимой бедой. «Я хворала, – пишет она дочери 23 марта, – и еще не выхожу даже подышать свежим воздухом, но зато через день принимаю ванны, лекарства я глотаю уже три недели, это все эта проклятая желчь меня мучает, я вся была желтая, теперь легче, благодаря бога и Спасского. Натали тоже на ногах и через две недели отправляется в Москву». Это было самое начало болезни печени, сведшей мать Пушкина в могилу. На пасху 1834 года, о котором мы рассказываем, матери выпала большая радость: «в тот день мы обедали всей семьей, мы двое и два твои брата, Натали уже в Москве. Богослужение мы слушали в Конюшенной церкви». Через несколько дней был получен и «отчет» Натальи Николаевны о пасхальных празднествах: «Мы получили письмо от Натали, она в Москве веселилась, на пасхальной неделе она была с сестрами на двух балах, ‹…› она познакомилась с Сонцовыми и, кажется, очень довольна их приемом, она представила им своих сестер, и все три у них обедали. Александр ‹…› по утрам очень занят, потом идет рассеяться в саду. ‹…› Леон, к величайшему моему удовольствию, бороду бреет, много ходит; Ложится поздно и спит долго, он занимает лучшую комнату в нашем доме, очень веселую, на солнце, в два окна, стены великолепного зеленого цвета». Так выглядит летопись мирной частной жизни семейства Пушкиных к лету 1834 года. [14]

8 июня Пушкин сообщил Наталье Николаевне: «Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия». В тот же день мать писала в Варшаву: «Наш отъезд зависит от Александра. Все готово, кроме денег, которые он собирался дать нам на дорогу». Деньги Пушкин, конечно, дал, но не помещичьи – из несобранных еще доходов, а из ссуды, что удалось получить на печатание Пугачева (см. гл. 14). Дефицит болдинского хозяйства составлял около 40 000 рублей… 11 июня сборы были закончены: «Сегодня едут мои в деревню, и я их иду проводить, до кареты, не до Царского Села, куда Лев Сергеич ходит пешечком. ‹…› Сейчас простился с отцом и матерью. У него хандра и черные мысли». Вдогонку уехавшим Пушкин послал письмо П. А. Осиповой, надеясь, что она, как давний любимый друг семьи, сумеет открыть глаза Сергею Львовичу на истинное положение его имущественных дел: «Мои родители не знают, что они на волосок от полного разорения. Если б они могли провести несколько лет в Михайловском, дела могли бы поправиться, но этого никогда не будет». Сергей Львович тем временем жил-поживал в имении привычной жизнью: ездил на ярмарку; принимал соседей, сетуя на скудость возможностей; заботился о лошадях etc., etc. Надежда Осиповна скучала по детям: «Вообрази, твои братья не подают признаков жизни и, видимо, вовсе не вспоминают о нашем существовании и, если б люди наши не имели переписки с петербургскими, то мы непрестанно были бы в тревогах; так, по крайней мере, мы знаем, что оба они здоровы, Леон живет в нашем доме, Александр в своем, что довольно странно: раз их только двое, не лучше ли им быть вместе – но они ведь совершенные чудаки». Особенного взаимопонимания, как видим, не было, но материнская любовь не менялась. Сергей Львович вторит жене: «Весьма часто я тешу себя мыслью, что братья твои плохо адресовали нам свои ответы, и тогда неисправность псковской почты меня ободряет. Что делать? Мне следовало бы несколько привыкнуть к их лени и взгляду на вещи и хранить спокойствие». Все-таки «чудачество» Александра Сергеевича они переоценили. Скоро он подал о себе весть: «Александр нам раз писал, он сильно скучает, хотел бы покинуть Петербург, он говорит, что поездка в Болдино ему необходима, но его еще задерживают дела. Натали и дети здоровы». Беда вот только, что это письмо поэта, как и многие другие, Сергей Львович для нас не сохранил. [15]

Лето выдалось знойное. Из-за жары, пишет Надежда Осиповна, они «стали как негры». «Мы очень страдаем и вынуждены желать плохой погоды, как некогда ждали красного дня, – жалуется Сергей Львович. – Трава совершенно как солома, и листья осыпаются с начала июля. Есть несколько деревьев вовсе обнаженных…» Вообще говоря, отец Пушкина не был чужд поэзии сельской жизни. Хозяйствовать он не любил – это точно, но природой любовался и даже не прочь был повозиться в саду. Он писал: «Возвращаюсь с прогулки, дорогая Олинька. Погода, какой только желать можно 22 октября, тем не менее дорожки различаешь лишь по инею, который их покрывает, прочее все покрыто сухими листьями. Вид сада не весел, но я люблю его и таким».

В начале ноября, через месяц после события, дошла до них весть о рождении в Варшаве сына-первенца Ольги Сергеевны. Радость бабушки и дедушки была велика, хотя увидеть внука они и не надеялись в то время. Характерно признание Надежды Осиповны, много говорящее в кратких словах: «Рассказывай мне о нашем маленьком ангеле, знаешь ли ты, что я чувствую к нему больше нежности, чем к детям Александра? Я непрестанно думаю о нем, хотела бы держать его на руках, целовать. Мне не хочется, чтобы он походил на Леона, надеюсь, что он будет более красивым мальчиком. Я начала для него одеяльце, но оно может быть кончено лишь в Петербурге» (14 ноября). Наталья Николаевна как-то заметила свекрови: «Я уверена, что вы будете больше любить Лоло (Л. Н. Павлищева), чем моих детей, говорят, бабушки больше любят детей дочери, нежели сына». На это (в письме к дочери) Надежда Осиповна как бы отвечала. «Ничего не знаю – я очень люблю Машу и Сашу и совсем особую нежность питаю к твоему маленькому Леону».

Холодные ветры дули в Михайловском, а ехать в Петербург было не на что и не на чем – своих лошадей не держали. «У нас уже зима, – пишет Надежда Осиповна 8 ноября, – но не знаю, когда мы сможем уехать. Однако ж я жду этого с нетерпением, не для того, чтобы поселиться в столице, но чтобы быть защищенной от холода, – вообрази, здесь у нас совсем нет двойных рам; да и переписка наша не будет прерываться».

Скупых сведений о сыновьях не хватало для родительского спокойствия. Сергей Львович с обидою отвечал на вопрос дочери (7 сентября): «Нужно быть очень ловким, чтобы дать тебе адрес Александра (прости мне этот скверный каламбур). Я не знаю и никогда не могу знать, где он находится. В письме из нескольких строк, которое я получил от него в середине августа, он говорил, что спешит и едет в деревню. Я написал ему и адресовал письмо в дом на Малой Никитской. Наверно, сейчас это уже не годится. Леон видел его в одном стороннем доме и нам сообщает, что он ехал к Натали». [16]

Бывало, что новости о сыне черпали «из забытых газет». 20 сентября Сергей Львович писал: «В настоящий момент он должен бы быть уже в Петербурге, но один бог знает, воротился ли он. Его история бунта Пугачевского объявлена в газете. Те, кто видел кое-какие отрывки, отзываются с большой похвалой». Из этого снова видно, как гордится Сергей Львович славой сына (пусть с долей отцовского тщеславия), как надеется на его новые труды. Он неизменно готов защищать поэта и от худой молвы, от бесконечных светских сплетен. Опять-таки, пусть эта защита исходит из соображений «чести семейного мундира», но все же по-своему она трогательна… «Сплетни, постоянно распускаемые насчет Александра, – пишет отец, – мне тошно слышать. Знаешь ты, что когда Натали выкинула, сказали, будто это следствие его побоев. Наконец, сколько молодых женщин уезжают к родителям провести 2 или 3 месяца в деревне, и в этом не видят ничего предосудительного, но ежели что касается до него или до Леона – им ничего не спустят». Значит, в какой-то мере атмосферу петербургской жизни Пушкина родители все же ощущали. Это вовсе не мешало Сергею Львовичу кипятиться и пыхтеть от обиды на сына: «Я от него в некотором роде завишу, а он более двух месяцев оставляет меня в неведении моей участи». Должно быть, Сергей Львович очень уж слезно жалился соседям, если Осипова 1 ноября написала Пушкину: «Родители ваши очень о вас беспокоятся – ибо, чем объяснить более чем трехмесячное молчание… вот письмо вашей матери, которое я присоединяю к своему, отец ваш в постели – и все от беспокойства – ах, сделайте милость, напишите нам, потому что иначе – иначе! право, отец ваш не вынесет этого – поспешите же сказать ему, что вы и все ваши здоровы и что вы его не забываете – мысль, которая терзает его и заставляет плакать вашу мать».

Хорошо еще, что слуги были в переписке обязательнее господ. «От наших людей мы знаем, – рассказывает Надежда Осиповна, – что он переменил квартиру; за четыре месяца, что мы здесь, мы получили 4 строчки, когда он уезжал в Москву, но с той поры нам не известно, что с ним сталось; в Болдине он или в Петербурге. Бог знает! Натали писала в апреле месяце, это было ее первое и последнее письмо. Леон, должно быть, в Тифлисе, я не надеюсь так скоро иметь от него вести, это так далеко, а почта псковская отвратительна. Никто не подает нам признаков жизни, можно подумать, что мы в Китае». Разумеется, насчет Китая – преувеличение, хотя Александр Сергеевич считал бы за лучшее, если бы они оставались некоторое время в деревне. Однако им и вправду становилось холодно и неуютно. Чтобы зимовать в Михайловском, там надо было «обустроиться», заняться чем-то – этого старики не могли. «Не знаю, каким экипажем мы воспользуемся для возвращения в Петербург, – размышлял Сергей Львович 29 ноября, – очень желал бы, чтоб это были сани. Последние два или три дня немного морозит, и есть крошечный намек на снег. Я гуляю по саду не без опаски повстречать волка, не столько из-за себя, сколько из-за наших собак, которые до самого леса бегают за зайцами, коих великое множество».