Батюшка неторопливо расправлял одежды, прочищал горло, и Умнику показалось даже, что Симпатий медлит нарочно, рассчитывая, что толпа остынет и успокоится. Это не было спасением, но по крайней мере обещало отсрочку.

Если она не очнется, не закричит и снова не напугает их, думал Умник, им придется признать, что обряд подействовал, и тогда я заберу её домой. Спрячу, запру и подумаю ещё.

И даже если я подведу её, если не найду средства, даже если она всё равно умрёт, это случится позже и не так, не в мешке. План был слабый, негодный, но, кажется, единственный. И он мог сработать, потому что девочка не шевелилась.

И отец запел уже свою молитву, вполголоса, ласково, словно тоже боялся разбудить ее. Но тут возле самого алтаря кто-то вдруг повалился на пол и заколотился, застучал ногами. Закричала женщина, за ней другая, люди шарахнулись в стороны, и Умник узнал вдруг безымянную белобрысую малышку, которая прибегала недавно к запруде с мёртвым мобильником в чумазой ладошке и до полусмерти испугала Рыбака.

— Перепрыгнул!

— Перекинулся бес! — завопили вокруг, и народ, давя друг друга, кинулся к выходу.

Припадок был точно такой же, с судорогами и пеной, но теперь он хотя бы знал, что делать : перевернуть набок и держать голову.

Когда все закончилось, старик огляделся и увидел, что в церкви остались только он, священник и Кузнец, и две больных девочки на полу. Склонившись над белкой, Симпатий распутывал верёвки.

— Чего стоишь? — закричал от двери Кузнец, мертвенно-бледный, с глубокой царапиной на щеке. — Тащи свою штуку, один я их не сдержу!

XI

— Ну? — спросила травница с неприязнью. — Помогла вам, книга?

— Нет, — ответил он, — не помогла. Я всё равно ничего не понял. Не могу соединить симптомы. Ну хорошо, предположим, это эпилепсия, но два случая сразу невозможны. А потом, у неё почернела рука. Значит, некроз, гангрена. А как она шла? Вы же помните, как она шла? Так ведь не ходят эпилептики. И никого не узнавала. И ещё она его укусила, понимаете? Укусила. То есть психоз, да? Лунатизм, галлюцинации? Что? Ну помогите мне разобраться. Неужели вам все равно? Вы же видите, оно распространяется. Я не врач, я не справлюсь один.

— А я ветеринар! — закричала старуха, и амулеты запрыгали у нее на груди. — Мне было двадцать четыре, я кошкам когти стригла! Думаете, это легко взвалить на себя такое в двадцать четыре? Я сначала даже не хотела признаваться, думала просто жить, как все, но они же начали умирать. От живота, от столбника, в родах, от кори… а тиф, а оспа?!

Я была одна недоучка с купленным дипломом, без антибиотиков, без вакцин. И всё, что у меня было… нет, смотрите на меня! Всё, что у меня тогда было — полтора года стажировки в ветклинике и краденный медицинский справочник, за который они же первые закидали бы меня камнями или утопили в реке.

Я вообще ничего этого не хотела, но я их лечила. Они всё равно умирали. Просто иногда я успевала понять, от чего, а иногда нет. Попробуйте наблюдать, как человек умирает от диабета, когда вы не уверены даже, что это в самом деле диабет.

Попробуйте определить на ощупь рак поджелудочной или ампутировать руку без наркоза, лечить язву календулой и отваром подорожника. Или впервые в жизни сделать кесарево на кухонном столе и спасти ребенка, а потом смотреть, как мать истекает кровью, которую вы не умеете остановить. Вы хоть представляете, сколько их было?

Она замолчала, красная, с тяжелым сердитым лицом, и он увидел, вдруг какая она стала старая. почти такая же старая, как он.

— Просто они совсем дети, — сказал он бессильно.

— Белка и эта маленькая. — Жданка, — сказала старуха. — Её зовут Жданка. Очень смешные у них теперь имена.

Он вышел из тёмного старухиного дома и обнаружил, что уже рассвело. Истошно орал проснувшийся петух. Окна и крыши подсветило розовым, и поле вокруг лежало огромное, свежее, готовое к жаркому дню, но маленькая деревня казалась мёртвой. Пустые огороды, запертые двери, спрятанные за ставнями окна. Скотина осталась в стойлах, не бегали дети, не шли хозяйки за водой, и даже в поле не видно было ни одного жнеца. «Попрятались», подумал Умник, ускоряя шаг. «Испугались и ждут. Ну, конечно, значит, я успею».

А потом свернул за угол и понял, что опоздал.

XII

Их было пока немного — человек двадцать с небольшим, четыре-пять женщин и пара десятков мужиков. Они топтались на тесном церковном дворе, смирные, причёсанные, в чистых рубахах, но ясно было, что решение принято. Бессознательное, неоформленное, общее желание муравейника, коллективная воля осиного роя, которая вытащила их из постели и приволокла сюда, заставила сбиться в тесную гудящую массу и теперь дожидалась просто, чтобы кто-то один, самый испуганный, например, или самый смелый, не важно — первым расслышал её и облёк в слова. Чтобы рой не заразился и выжил, обеих опасных бесноватых нужно было убрать. Единственным препятствием для ясного этого выхода оказалось нарядное церковное крыльцо и неожиданно всклокоченный Кузнец, торчавший зачем-то в широком дверном проёме.