— Беспорядка? — вскричал я.

— Да, от жажды порядка и благообразия. Было много затаенного и нетерпеливого, но всё это я считал тогда сором и был почти прав. Всё это [являлось случайно] действительно пробивалось из сора в высший культурный слой и кончало тем, что с успехом прирастало к нему. […] Жалеть их было нечего, что они дорогой сознавали беспорядочность и случайность [основ их жизни] свою, отсутствие [в ней уважаемого родового предания] в их жизни благородного и красивого [за недостатком уважаемого родового предания]. Заметь, однако, что я, Версилов, дворянин с двенадцатого столетия, сам был из задумывающихся в этом роде, но, стало быть, от других причин. Но я страстно любил дворянство и люблю до сих пор.

— А народ, Макара Ивановича, — [вскричал] пролепетал было я [но он не ответил тотчас же].

— Ныне, — продолжал он, — с недавнего времени, впрочем, может быть, уже с очень давнего, происходит у нас нечто обратное, то есть не сор прирастает к высшему и красивому типу людей, но, напротив, от [родового] красивого слоя отрываются куски и комки и сбиваются в одну кучу с беспорядочными и завидующими. И далеко не единичный факт или случай» (XVII, 142–144).

«На площади в одном городе лежал огромный камень. Камень занимал много места и мешал езде по городу. Призвали инженеров и спросили их, как убрать этот камень и сколько это будет стоить.

Один инженер сказал, что камень надо разбивать на куски порохом и потом по частям свезти его, и что это будет стоить 8000 рублей; другой сказал, что под камень надо подвести большой каток и на катке свезти камень, и что это будет стоить 6000 рублей.

А один мужик сказал: «А я уберу камень и возьму за это 100 рублей».

У него спросили, как он это сделает. И он сказал: «Я выкопаю подле самого камня большую яму; землю из ямы развалю по площади, свалю камень в яму и заровняю землею».

Мужик так и сделал, и ему дали 100 рублей и еще 100 рублей за умную выдумку» (21, 152–153).

Л. Н. Толстой и крестьянские дети. Ясная Поляна. 1908. Фотография В. Г. Черткова

«— А, вот и ты, — протянул он мне руку дружески и не вставая с места. — Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об этом камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…

— Да, я знаю камень, — ответил я поскорее, опускаясь на стул рядом с ними. […]

— Вы уж начните сначала, Петр Ипполитович. — Они уже величали друг друга по имени-отчеству.

— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень, — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с? Ездил государь много раз, и каждый раз этот камень. Наконец государю не понравилось, и действительно: целая гора, стоит гора на лице, портит улицу: «Чтоб не было камня!» Ну, сказал, чтоб не было, — понимаете, что значит «чтоб не было»? Покойника-то помните? Что делать с камнем? Все потеряли голову […]

— Ну вот, распилить можно было, — начал я хмуриться […]

— Именно распилить-с, именно вот на эту идею и напали, и именно Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит, а потом свезти. Да-с, да чего оно будет стоить?

— Ничего не стоит, просто распилить да и вывезти.

— Нет, позвольте, ведь тут нужно ставить машину, паровую-с, и притом куда свезти? И притом такую гору? Десять тысяч […] только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с. Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то есть не фальшиво, я не так, а как бы это… […]