Л. Н. и С. А. Толстые

«Дорогие друзья Leon и Sophie, благодарю вас от души за вашу дружбу. Она меня согрела с ног до головы. Вижу, что никакое истинное чувство не изменяется, а, напротив, влечет за собой новые привязанности. […] Право, без всяких риторических фигур, я даже во сне продолжаю разговаривать с вами. Сколько недосказанного! Сколько новых вопросов, истекающих из тронутых нами! Я ими пропитана до болезненности — до неудовлетворенной жажды, и покамест несомненно стою ближе к вам, чем к окружающей меня обстановке. Пожалуй, и на этом можно создать целую систему о бессмертии души. Душа везде вне пространства и времени. Vous voyez, mon cher Leon, que je n’oublie pas les expressions savantes de votre opuscule. C’est maintenant que je le couve de loin et repasse dans mon esprit cet etrange amalgame de verite et de tenebres. Comme Достоевский, lorsqu’il a lu chez moi votre profession de foi, j’ai envie de m’ecrier [75] : не то, не то!

Чтобы победить нашу греховную природу, нам нужно нечто лучшее, высшее, чем Разум, разыгрывающий роль героя в вашем новом творении, и это высшее, лучшее уже давно горит в вашем сердце, но вы точно боитесь дать ему более простора.

Я уверена, что даже материалисты встрепенулись бы при более живом слове, сказанном вами. А разум им свой брат или свой камердинер — man of all work [76] , всегда готовый на всякие посылки» (Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. С. 426–427).

А. А. Толстая

«От нашей переписки (с Л. Н. Толстым. — В. Р.) того времени почти не осталось ничего: иные письма я уничтожила, — они меня слишком смущали, — другие я отдала Достоевскому. Вот как это случилось.

Я давно желала познакомиться с ним, и наконец мы сошлись, но — увы! — слишком поздно. Это было за две или за три недели до его смерти. С тех пор как я прочла «Преступление и наказание» (никакой роман никогда на меня так не действовал), он стоял для меня, как моралист, на необыкновенной вышине, несравненно выше других писателей, не исключая и Льва Толстого, — разумеется, не в отношении слога и художественности.

Ф. М. Достоевский. Фотография М. М. Панова. Москва. 1880

Я встретила Достоевского в первый раз на вечере у графини Комаровской. С Львом Николаевичем он никогда не видался, но как писатель и человек Лев Николаевич его страшно интересовал. Первый его вопрос был о нем:

— Можете ли вы мне истолковать его новое направление? Я вижу в этом что-то особенное и мне еще непонятное…

Я призналась ему, что и для меня это еще загадочно, и обещала Достоевскому передать последние письма Льва Николаевича, с тем, однако ж, чтобы он пришел за ними сам. Он назначил мне день свидания, — и к этому дню я переписала для него эти письма, чтобы облегчить ему чтение неразборчивого почерка Льва Николаевича. При появлении Достоевского я извинилась перед ним, что никого более не пригласила, из эгоизма, — желая провести с ним вечер с глаза на глаз. Этот очаровательный и единственный вечер навсегда запечатлелся в моей памяти; я слушала Достоевского с благоговением: он говорил, как истинный христианин, о судьбах России и всего мира; глаза его горели, и я чувствовала в нем пророка… Когда вопрос коснулся Льва Николаевича, он просил меня прочитать обещанные письма громко. Странно сказать, но мне было почти обидно передавать ему, великому мыслителю, такую путаницу и разбросанность в мыслях.

Вижу еще теперь перед собой Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: «Не то, не то!..»* Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича; несмотря на то, забрал всё, что лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я заключила, что в нем родилось желание оспаривать ложные мнения Льва Николаевича.

Я нисколько не жалею потерянных писем, но не могу утешиться, что намерение Достоевского осталось невыполненным: через пять дней после этого разговора Достоевского не стало…

Лев Николаевич напечатал в каком-то журнале, что хотя он не был знаком с Достоевским, но, узнавши об его смерти, ему показалось, что он потерял самое дорогое… Эта внезапная кончина поразила и меня. Я отправилась к нему на квартиру поклониться его праху. Он лежал в крошечной комнатке; малолетние сын и дочь стояли около него; вся обстановка совершенно бедная; но посетителей было множество, и все казались убитыми горем; особенно много было молодежи. Я уже собиралась уходить, когда подошла ко мне дама, весьма скромно одетая, и спросила меня, — я ли графиня Толстая. На мой утвердительный ответ она прибавила:

— Я позволила себе подойти к вам, полагая, что вам приятно будет услышать, какое хорошее впечатление Федор Михайлович вынес с вечера, проведенного у вас; это было его последнее удовольствие. — Дама эта была его жена, А. Г. Достоевская.

Я потом часто спрашивала себя, удалось ли бы Достоевскому повлиять на Л. Н. Толстого? Думаю, едва ли» (Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка. С. 31–33).

* Ф. М. Достоевский: «До чего человек возобожал себя (Лев Толстой)» (XXVII, 43). Это суждение из Записной тетради писателя 1880–1881 г. Ряд ученых, комментируя его, отсылают к фрагменту воспоминаний А. А. Толстой, когда она рассказывает, как после чтения «религиозного письма» Толстого Достоевский воскликнул: «Не то, не то!..» Однако посыл ученых не правомерен. Суждение было записано 17 августа 1880 г., а встреча Достоевского с А. А. Толстой состоялась незадолго до его смерти — видимо, в начале второй декады января 1881 г. Комментировать выше приведенное суждение вряд ли возможно, хотя возможно и выдвигать разные интерпретации. Скажем, почему бы этому суждению не быть цитатой из Толстого?

А. Ф. Кони