Шрифт:
Теперь она со своими спутниками подошла уже совсем близко к родным жилищам под теребинтами Мамре и увидела, что Иаков, благословенный, с достоинством восседает на циновке перед занавеской своего дома. Поэтому она придала своему инструменту более удобное и твердое положенье, и если только что она умело извлекала из него шутливо-нестройные звуки, то теперь она заставила его греметь в полную силу и всей грудью, во все горло, на самом их чистом звучанье, пробела строфы:
Сладкозвучья золотогоКрасоту соединивС красотой и мощью слова,Я вещаю: мальчик жив!Пой, душа, ликуя, песни,Раздавайся, струнный звон!Не остался сын твой в бездне,Сердцу мальчик возвращен.Это, сердце, тот пропащий,Кто оплакан был сполна,Кто попал в могильный ящикИз-под бивней кабана.Все поникло, увядая,Оттого, что он исчез.А сегодня песнь иная:Верь, отец, твой сын воскрес!Шаг его как поступь бога,Птиц над ним кружится хоровод.Вся в цветах лежит дорога,По которой он идет.Страхи зимние забыты,Он шагает, полон сил.На уста и на ланитыПрелесть лета бог излил.Сына взгляд поймав лукавый,Шутку господа пойми.И хоть поздно, но со славойК сердцу мальчика прижми!Иаков давно уже увидел свою внучку-певунью и с удовольствием прислушивался к ее голосу. Его благосклонность к ней была даже так велика, что при ее приближенье он стал одобрительно разводить и соединять ладони в лад звукам, как то порой делают слушатели, сопровождающие игру и пенье ритмическими рукоплесканьями. Подойдя к Иакову, девочка ничего не сказала, а только опустилась, продолжая петь, к нему на циновку, тогда как привлеченная ею дворня остановилась в почтительном отдалении. Старик слушал, и руки его медленно опускались. Размеренные движенья его головы превратились постепенно в странное покачиванье. Когда она кончила, он сказал:
— Умница, дитя мое, молодчина! Спасибо тебе, Серах, за то, что ты внимательна а покинутому старику и пришла потешить его слух своею игрой. Видишь, я знаю твое имя, хотя не помню имен всех своих внуков, ибо их слишком много. Ты же приметно из них выделяешься, ибо благодаря природному своему дару, умению петь, ты привлекаешь к себе вниманье, а потому и имя твое запомнить легко. Но послушай, одаренная моя внучка, как я тебя слушал: с сердечным участием, но не без духовной тревоги. Ибо поэзия, милое дитя, это штука опасная, соблазнительная и скользкая. Распевать и распутничать — понятия, увы, довольно близкие, и распевание песен вырождается в изысканное беспутство, если оно не обуздано заботой о боге. Прекрасна игра, но священ дух. Играющий дух — вот что такое сочинительство, и я от всего сердца хлопаю в ладоши при виде этой игры, если только дух ничего в ней не теряет и остается заботой о боге. А что напела мне ты и что я должен думать о том, кто идет по цветам, бросая лукавые взгляды, да еще сопровождаемый хороводами птиц! Это, по-видимому, какое-то подобие того сомнительного бога лугов, которого местные жители именуют «господом», чем смущают и обольщают моих сородичей, детей Авраамовых. Ибо мы тоже говорим о господе, но имеем в виду совсем другое, и, не спуская глаз с души Израиля, я то и дело твержу под деревом наставления, что этот «господь» никакой не Господь, ибо люди всегда норовят спутать их и, дав себе поблажку, скатиться к богу лугов. Ибо бог есть усилие, а боги суть удовольствие. Так вот, хорошо ли это, дитя мое, что ты предоставляешь своему дарованью полную свободу и распеваешь мне песни местного сочинения?
Но Серах только покачала, улыбнувшись, головкой и вместо ответа снова запела, перебирая струны:
О ком я пою и кто он такой?Это Иосиф, дядюшка мой.Старик! Любимый твой сын — это он;Выше его только сам фараон.Дедушка, ты сперва ничего не поймешь,Но ты убедишься, что это не ложь.Ибо, мощь и силу словаС красотой соединивСладкозвучья золотого,Я пою: твой мальчик жив!— Дитя мое, — взволнованно сказал Иаков, — это, конечно, очень мило с твоей стороны, что ты пришла ко мне и поешь, хотя никогда в жизни не видала его, о моем сыне Иосифе, посвящая ему свой дар, чтобы доставить мне радость. Но песенка твоя звучит несуразно, и хотя сложена она ладно, в ней все-таки нет ни складу, ни ладу. Я не могу с этим согласиться, — ну, можно ли, например, петь «мальчик жив»? Это не может меня обрадовать, ведь это же пустопорожняя прикраса. Иосиф давно умер. Он растерзан, растерзан.
И Серах отвечала, изо всех сил налегая на струны:
Пой, душа, ликуя, песни,Раздавайся, струнный звон,Ибо сын не сгинул в бездне,Сердцу мальчик возвращен.Все поникло, увядая,Оттого, что он исчез,А сегодня песнь иная:Верь, отец, твой сын воскрес.Он всем народам хлеб раздает,Чтоб мир не погиб в такой недород.Все, как Ной, наперед он сумел учесть.За это ему хвала и честь.Алоэ и мирра — наряд его новый,Живет он в палатах из кости слоновой,Грядет, как жених, любим и хвалим.Вот, старый, что стало с агнцем твоим!— Серах, внучка моя, певунья ты неуемная, — решительно сказал Иаков, — что мне о тебе и подумать? Но в песне тебе никак не подобало бы называть меня просто «старый». Как с поэтической вольностью я с этим, однако, примирился бы, если бы это была единственная вольность, которую ты себе позволила! Но ведь твоя песня сплошь состоит из вольностей и каких-то блажных нелепостей, которыми ты, по-видимому, хочешь меня потешить, хотя тешиться вздором значит ослеплять себя, не принося никакой пользы душе. Дозволено ли петь и вещать о делах, не имеющих никакого отношения к действительности, не есть ли это злоупотребленье природным даром? Какая-то доля разумного должна же быть и в прекрасном, иначе оно становится просто глумлением над душой.
— Удивляйся, — пропела Серах, —
Удивляйся: совершилось,Час настал, мечта сбылась.Песня в правду обратилась,Жизнь с поэзией слилась!Это чудо, это диво,Диво дивное из див.Песнь моя прекрасна и правдива,Я пою: твой мальчик жив!— Дитя, — сказал Иаков, и голова его задрожала. — Милое дитя…
А она ликовала, рассыпая еще стремительней звенящие звуки:
Видишь, старик, каков итог?Деяния бога странны:Он раны наносит, но сам же богЭти же лечит раны!Он сына забрал у тебя дорогого,Но с тем, чтобы ты обрел его снова.Ты извивался, старый, от боли,Потом ты свыкся с ней поневоле.И вдруг тебе мальчик твой возвращен:Чуть грузен уже, но еще недурен.Вот что господь учинить догадался,Вот как над дедушкой он посмеялся!Отвернувшись от нее, он протянул к ней руку, словно хотел ее остановить; его усталые карие глаза были полны слез. «Дитя, — только и повторял он. — Дитя…» И не замечал ни волнения, поднявшегося около них с внучкой, ни того, как ему о чем-то радостно докладывали. Ибо к тем любопытным, что пришли с Серах, слушая ее песнь, присоединялись все новые и новые вестники счастливого возвращенья, и уже со всех сторон сбегалась дворня, а два человека поспешили к Иакову и доложили ему:
— Израиль, одиннадцать твоих сыновей вернулись из Египта с людьми и повозками, и ослов у них куда больше, чем было при отъезде!