За полтора года до ретрита я начал испытывать мучительные панические атаки, которые буквально разрушали мою жизнь. Днем я боролся с тревогой и страхом, но это было ничто по сравнению с тем, что происходило ночью, когда мне приходилось переживать ужас, от которого нельзя было избавиться. В какой-то момент я начал вступать в одни нездоровые отношения за другими просто для того, чтобы не спать одному. Я всегда был гордым и независимым человеком, поэтому сложившаяся ситуация только усугубляла мое чувство безысходности.

Более неподходящего времени для моего срыва и быть не могло. К 26 годам я уже осуществил свою мечту: после семилетней борьбы с миалгическим энцефаломиелитом, который еще называют синдромом хронической усталости, я полностью выздоровел и открыл клинику, о которой задумался, когда был болен, – клинику, специализирующуюся на лечении заболеваний, связанных с усталостью.

Клиника «Оптимальное здоровье» (Optimum Health Clinic), расположенная на престижной лондонской улице Харли-стрит, имела отличную репутацию в плане использования инноваций и передового опыта. Я также был востребован в качестве лектора и получил предложение снять сериал для BBC, который по иронии судьбы назывался «Паническая комната». На первый взгляд, я вел гламурную жизнь, ездил на спортивной машине и жил в пентхаусе в Лондоне. А если учесть, что в школьные годы надо мной нещадно издевались, то я еще и гордился тем, что встречаюсь с такими женщинами, о которых когда-то мог только мечтать.

Однако к тому времени, когда я во второй раз пришел на ретрит, я уже завязал с сериалом, отказался от квартиры, продал машину и вел отшельнический образ жизни, пытаясь просто выжить. Если существовал хоть какой-то шанс, что этот ретрит может мне помочь, я должен был воспользоваться им. Я мог либо продолжать жить в состоянии постоянного страха и тревоги, либо наконец разобраться со своими эмоциями. Оба варианта казались мне невозможными, но я знал, что должен что-то делать.

Дойдя до противоположного конца леса, я немного замедлил шаг, глядя на туман, затянувший горы вдали. Продолжая идти, я размышлял о своем детстве и о том, как некоторые события, произошедшие тогда, повлияли на мою нынешнюю жизнь. Я понял, что в конечном счете моя неспособность к эмоциям была естественной реакцией на травмы, которые я пережил в раннем детстве.

В то время слово «травма» не имело для меня большого значения. Я думал, что травма – это физическое повреждение, полученное в результате серьезного несчастного случая, или, может быть, переживание, связанное с пребыванием в зоне военных действий. Мысль о том, что детство, которое я считал нормальным, было травматичным, казалась мне странной. Я знал, что многие люди пережили гораздо более тяжелые испытания, чем я. Тем не менее я осознавал, что отключение моей способности к эмоциям должно иметь какую-то причину.

Моя сестра с раннего возраста имела серьезные проблемы с психическим здоровьем. В то время ей ставили диагнозы «тяжелая анорексия» и «биполярное расстройство», но эти термины мало что говорили о том, что пришлось пережить ей и окружающим ее людям. Она периодически находилась в психиатрических больницах и под надсмотром. Кроме того, что она очень сильно страдала сама, ее болезнь разрушительно действовала на семью и окружающих.

У меня сохранилось бесчисленное множество детских воспоминаний о том, как моя сестра проявляла жестокость по отношению к членам семьи и громила дом. Я неоднократно сидел с ней на заднем сиденье полицейской машины, пытаясь успокоить ее, когда ее в очередной раз забирали в центр принудительного лечения.

Живя с человеком, чьи чувства были настолько взрывными и разрушительными, я четко усвоил урок: эмоции опасны, и чем больше мы их выражаем, тем сильнее страдаем мы и те, кто нас окружает. Проблема заключалась в том, что сейчас, во время ретрита, меня просят открыться своим эмоциям и прочувствовать их, но они просто недоступны для меня. И чем ближе я подходил к ним, тем сильнее становились паника и ужас. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько зажатым.

В тот же день у меня было индивидуальное занятие с одним из инструкторов ретрита. Такие занятия были призваны помочь нам применить теоретические знания в повседневной жизни, но до сих пор я воспринимал их как то, через что нужно пройти, и уж точно не как место, где можно быть по-настоящему открытым.

Моим инструктором был Пракаш, невысокий мужчина лет 50 из Глазго, похожий голосом на Шона Коннери. Когда он не проводил ретриты, он жил на Гавайях. Я общался с ним по видеосвязи в течение года. Мы много говорили о моей усиливающейся проблеме эмоциональной зажатости, но мне никак не удавалось с ней справиться.

Когда рассказывал Пракашу о том, как прошла неделя, он терпеливо и с сочувствием слушал меня. Когда я закончил, он посмотрел на меня строгим, но участливым взглядом и сказал: «Алекс, я думаю, что время для разговоров прошло». Затем он предложил мне лечь на коврик на полу и закрыть глаза. Я сделал, как он сказал, хотя в глубине души мне снова захотелось собрать вещи и бежать. Но я боялся, что если я это сделаю, то всю оставшуюся жизнь проведу в бегах, а это не будет полноценной жизнью.

Пракаш попросил меня сконцентрироваться на дыхании и обратить внимание на ощущения в теле. Тем самым он побуждал меня сильнее сосредоточиться на своих внутренних переживаниях и отказаться от попыток контролировать их. Поначалу я не чувствовал ничего, кроме привычной зажатости и безысходности. Но потом, когда я углубился в эти чувства, я, к своему удивлению, обнаружил, что в них есть что-то еще, и для описания этого чувства мне пришло на ум одно слово: ненависть.