— Ты можешь остаться здесь, — тихо шепчет Илья, отступая от двери в сторону Ады. — Если тебе нужно время, чтобы… прийти в себя, — Стрелецкий немного склоняется над сидящей Адалин, чтобы оставить на её макушки мягким поцелуй.

— Примешь этот бой в одиночестве? — она отзеркалила его шёпот, и это почему-то вызвало на губах Стрелецкого улыбку.

— Я пусть и лис, пташка, но с достоинством приму последствия своих шалостей, — в полумраке комнаты Илья игриво подмигивает ей, заворажённо наблюдая за тем, как легко она отпихивает его от себя, пока её щёки покрываются стыдливым румянцем. — Отдохни, пока твой надзиратель не пришёл забирать тебя. Ты не спала всю ночь.

Стрелецкий дёрнул за тёмные шторы, чтобы погрузить комнату во мрак и не дать назойливому рассвету коснуться Адалин, которая последовала его совету. Она легла на спину, перевернувшись на бок — лицом к двери и к Илье. И подложив руку под подушку проводила его сонным, уставшим взглядом.

Илья вышел в коридор, прикрыв за собой дверь и неспешными шагами направившись в сторону гремящих чашей, тарелок и хруста теста. Аня запихнула в рот практический целый круассан, тут же запивая его чаем. Стрелецкая в благоговении прикрыла глаза, мелко вздрагивая, когда замечает тень брата в дверях, и тут же начиная жевать чуть быстрее.

— Профто потряфающие круфассаны. Где ты их купиф? — Аня вскидывает брови, смотря то на откусанный кусок выпечки в своих руках, то на брата. — Купи завтра таких ещё! С этими то я точно расправлюсь сегодня, — проглотив то, что она успела напихать себе за щёки, быстро проговаривает Аня, тут же избавляясь от остатков круассана.

— Я их не покупал, Ань. И не готовил, — Илья упирается плечом в дверной косяк, понижая голос так, чтобы его прекрасно слышала Аня, но не Адалин в соседней комнате. — Это Адалин приготовила.

На секунду между ними повисает тяжёлая пауза молчания, а потом Аня заходится в кашле, стуча себя ладонью по груди. Она оставляет чашку с чаем подальше, пока в уголках её глаз собираются слёзы, и стоило только обеспокоенному Илье подорваться с места, чтобы помочь сестре, как Аня выставляет перед собой руку, затормаживая Стрелецкого.

— Ада сделала… что? — её охрипший голос падает в шёпот, пока широко распахнутые глаза смотрят на Стрелецкого. — Она… — Аня бегло осматривает кухню, коридор за спиной Ильи. — Здесь? Я же пошутила про «трахнуть её», Илюш. Я просто пошутила… кто ж знал, что у тебя настолько отвратительное чувство юмора, что ты…

— Тише ты, неугомонная, — Илья закатывает глаза на выдохе. — В клубе… кое-что случилось…

— Что, искры перед глазами заплясали? — Аня не может сдержать шкодливой улыбки, потянувшись за своей оставленной чашкой и делая большой глоток. — Ладно-ладно, прости. Просто ты так давно не просил меня «потусоваться ночь у подружек», что я уже отвыкла от того, что ты видишь что-то помимо своей работы. Конечно, я буду прикалываться над тобой.

Илья осторожно прикрывает за своей спиной дверь, проходя вглубь кухни и с упоением наблюдая за тем, как Дева трётся о ноги Ани и тихо что-то мурчит.

— Прекращай свои шуточки, Ань, — на выдохе произносит Илья. — Кое-что случилось. не уверен, что могу рассказывать тебе всё то, что рассказала мне Адалин, но… скажи, ты сегодня не заходила в интернет?

— Вы что, натворили что-то? — Аня разворачивается к Илье лицом, упираясь копчиком в кухонный гарнитур. — Не-а. Не заходила…

— Кажется, у Ады проблемы с прессой. И с её ебанутым братом.

Июнь, 2012 год.

Франция, Париж.

Адалин уже была на похоронах. На тех, где все в чёрном; в шапочках с полупрозрачной чёрной вуалью и солнцезащитных очках. Где все меряются брендовыми сумочками и тонкими шпильками лабутенов. На тех, где из уст льются фальшивые соболезнования, а люди в кучках обсуждают бизнес и сотрудничество. На тех, где никому нет дела до холодного тела в гробу. Где потом началась делёжка наследства, драка за дорогую машину или квартиру в центре Палермо — других похорон Адалин не знала.

Когда они были в Санкт-Петербурге с мамой, то ездили на похороны бабушки — тихие, спокойные, никак не отпечатавшиеся в памяти маленькой Адалин. Она и бабушку то по маминой линии в глаза никогда не видела. Тогда это было тихое застолье, звон рюмок друг о друга и ничего больше. Ни слёз, ни соболезнований, никаких проявлений чувств и эмоций. Даже её мама не плакала, а равнодушно, немного с отвращением, копалась в своей тарелке.

Сейчас Адалин стояла в стороне от столпотворения друзей и остатков родственников Дафны. Наблюдала за всем этим так далеко, что нужно было прищуриваться, чтобы различать чёрные пятна одежды. Она не стала одеваться в траур, потому что для неё это высшая степень неискренности и цинизма. Она не стала покупать цветы, потому что Дафна цветы не любила. Она не стала подходить ближе, потому что чувствовала себя виноватой. Наблюдая за тем, как тучная женщина (по всей видимости, воспитательница приюта, в котором выросла Дафна) склоняется, кидает горсть мокрой земли; как сгибается пополам от одевающего её горя — и уже не плачет, а просто воет от отсутствия возможности повернуть время вспять. Как директор приюта, полюбивший Дафну, как родную дочь, придерживает женщину за плечи и уводит её назад. У Дафны не было семьи по крови — только приют и воспитатели. Но у неё был дом, которого не было у Ады.