Отмечали день рождения Димедрола, впрочем, без самого виновника торжества, давно спавшего сном праведника после двухдневного возлияния за здравие себя любимого. Но в отличие от остальных собутыльников Димедрол мог позволить себе подобное, ибо учеба для него была уже этапом пройденным.

– Пацаны, айда после школы ко мне на завод, в сварочный цех! Устрою по блату! – вопил он с пьяным великодушием, пока друзья волокли его домой отсыпаться. – У нас знаете, какие мужики… Коля Моряк всего один раз море видел, а теперь даже ночью тельняшку не снимает! А Бородатый начальник? Когда ему бороду электродом подпалили, он только побрился, а мог ведь и по харе… Я у них в авторитете: чего скажу – в лепешку расшибутся!

Димедрол мимикой и жестами продемонстрировал друзьям, как он представляет себе расшибленных в лепешку сослуживцев, а затем исполнил для них бессмертный хит «машинистов» «Вот новый поворот…». Пел он гнусно, зато громко и долго. Граф с Юннатом еле-еле утихомирили не на шутку разошедшегося именинника, уложив его в койку и пообещав с утра опохмелить по первому требованию, после чего с чувством исполненного долга вернулись в кабак.

Был самый конец декабря, а настоящая зима так и не наступила. Температура держалась плюсовая. Черные земляные проплешины, окантованные тонкой ледяной коростой мерзкого серого цвета, являли собой прямой укор капризам непредсказуемой погоды, которая даже к празднику не расстаралась на добрый снегопад. Кругом были лужи, слякоть и грязь.

«Что они там, суки, совсем обалдели?» – раздраженно ворчали обыватели, зябко поеживаясь от всепроникающей сырости, свято убежденные, что в нашей стране даже непогода есть проявление извечного русского разгильдяйства. И все же никакие невзгоды не в состоянии были омрачить грядущего торжества, едва ли не главного на шестой части суши. Люди несли домой пушистые елки, доставали с антресолей перепутавшиеся мотки гирлянд и коробки с яркими стеклянными шарами, любовно переложенными слоями ваты. Окна домов сверкали, как витрины магазинов, и даже авоськи с продуктами и мерзлое белье, вывешенное на балконах, выглядели по-праздничному.

– Ну вот… кажись, год кончается… – задумчиво проронил Катафот, потягивая мутное пиво с запахом прокисшей опары и привкусом стирального порошка. И без всякого видимого перехода отметил, указывая на бутылку: – Козлы! Просроченное продают…

– Фигня! – безразлично отмахнулся Юннат. – Все равно другого нет. Ты лучше расскажи, куда поступать надумал.

Катафот неуверенно пожал плечами.

– А мне все равно. Куда попроще, туда и пойду. Есть у нас институт, куда без экзаменов принимают?

– Есть! – отозвался Граф, все это время с нахальной откровенностью разглядывавший ядреные ляжки снующей туда-сюда официантки.

– Какой? – удивился Катафот. – Что-то я о таком не слышал?

– Склифосовского! – ответил Женька, изобразив на лице каменное спокойствие.

– Дурак, – обиделся скромный любитель халявы, – я ведь серьезно!

– И я серьезно. Институт, юноша, это привилегия. Это такая же роскошь, как папа начальник. Без волосатой лапы в лучшем случае ждет тебя МИСИ или какой-нибудь ВЗПИ, и то если рожей выйдешь. А ты, – Женька окинул оценивающим взглядом озадаченного дружка, – здорово на еврея смахиваешь.

Катафот, не заметив озорных чертиков в глазах Графа, страшно оскорбился.

– Я? На еврея?! – завопил он, приковывая к себе изумленные взгляды посетителей кафе. – Сам ты еврей, и шнобель у тебя еврейский… и дед у тебя… Абрам Петрович Ганнибал! – верещал Сашка (так на самом деле звали Катафота), не обращая внимания ни на посетителей, ни на гогочущих друзей.

– Хорош орать! – рявкнул пьяный мужик за соседним столиком, приподняв тяжелую от хмеля голову и озирая помещение мутным взором.

– Заткнись, козел, тебя тут только не хватало! – запальчиво огрызнулся Катафот, но потом все же благоразумно притих.

– Ладно, Шурик, – успокоил его Женька, – чего завелся? Я пошутил. После чего к месту вспомнил о своем знакомом Мишке Юхансоне. Мишка был коренным русаком и получил свою фамилию от скандинавских предков, полтора века назад осевших на московской земле. Но при поступлении в МИФИ и фамилия, и имя его почему-то не понравились приемной комиссии, и тогда друг семьи профессор Израиль Моисеевич Гершензон лично ходил в деканат доказывать, что парень не еврей. Такая вот забавная практика существовала в те годы. Не то чтобы в народе кто-то что-то имел против детей израилевых, а просто быть евреем большинству казалось неприличным. Если твоего друга звали Изя, то окружающие говорили об этом шепотом, как о тяжелой болезни, ибо еврей в России не национальность, а диагноз.

Впрочем, Женька полагал себя убежденным космополитом. Ему и слово это безумно нравилось – кос-мо-по-лит. Словно гвоздь в стену вколачиваешь. Не очень вникая в суть понятия, парень безапелляционно объявил себя гражданином вселенной и плевал на все, что мешало ему чувствовать себя таковым.

«Хочу в Париж!» – говорил он с твердой уверенностью, что никто не вправе ограничивать свободу осуществления этого желания, несмотря на его кажущуюся вздорность и утопичность. Свобода вообще была краеугольным камнем Женькиной философии (ежели оная у него вообще имелась), чем парень безумно раздражал тех, кто полагал свободу категорией условной, к реальной жизни отношения не имеющей. В данный момент Женька был «раздражителем» для школьной администрации и мелких комсомольских божков. Последних в Женькиной компании называли просто «павликами», памятуя их духовное родство с юным стукачом, с потрохами заложившим своего папашу. Как известно, он плохо кончил…