Получались целые кучи, из которых все складывали отдельно – обувь, носки, белье, брюки, платья, пиджаки, помазки, очки, вставные челюсти с золотыми зубами, обручальные кольца, перстни, шапки и прочее…

Золото, серебро и драгоценные камни собирал лично Рошманн».

«…В тот день, в последний месяц августа 1940-го года из Терезинштадта, концлагеря в Богемии, пришел еще один большой транспорт. Я был на железнодорожной станции у участвовал в сортировке прибывших на тех кому предстояло умереть через пару часов, а кому смерть откладывается на несколько дней, недель а если повезёт – на пару месяцев.

Эсэсовцы во главе с Рошманн выбирали, кого расстрелять во рву, а кого отправить в лагерь. «Капо» лишь отводили людей в разные колонны.

Одна из новоприбывших женщин привлекла мое внимание. Что-то в ее облике показалось мне знакомым, хотя она была истощена, высохла, словно щепка, и не переставая кашляла.

Рослый эсэсовец подошел, ткнул ей в грудь плетью, ею же показал на колонну отправляемых на расстрел и двинулся дальше. Я и ещё один «капо» подошли и схватили её за руки…

Вдруг она обернулась ко мне:

– Соломон?!

– Эстер?

Мы ошеломленно уставились друг на друга.

За спиной послышались чьи-то шаги, а «капо» рядом с нами вытянулся, сорвав с головы фуражку. Понимая, что подходит эсэсовец, я проделал то же самое. Женщина по-прежнему смотрела на меня не мигая. Эсэсовец вышел вперед. Это был капитан Рошманн.

Он выцветшими голубыми глазами взглянул на меня:

– Что-то ты не спешишь, Таубер. Не оживить ли тебя немного сегодня вечером?

«Оживление» на лагерном жаргоне означало порку плетьми.

Эстер по-прежнему смотрела на меня не мигая, как будто больше ничего не замечая.

Рошманн бросил взгляд на женщину, заподозрил что-то, прищурился и расплылся в хищной улыбке:

– Ты знаком с ней?

Проглотив комок в горле, я с большим трудом ответил:

– Да, господин капитан.

– Кто она?

Я не мог говорить. Губы словно склеились.

– Может, это твоя жена?

У меня хватило сил лишь кивнуть. В ответ Рошманн улыбнулся еще шире и сказал своим громилам:

– Господа! Такого представления здесь ещё не было! Прекрасно. Проводишь её до рва и там поможешь раздеться. Или забыл уже как это делается?

Эсэсовцы загоготали, отпуская похабные шутки в наш адрес.

Колонна приговорённых к немедленной смерти уже была построена.

Я медленно протянул левую руку, как это делал всегда перед прогулкой… Эстер привычно оперлась на нее – как тогда там в Берлине… В той – в настоящей жизни.

И мы пошли позади всех».

«…Когда мы подошли к рвам, первую партию уже расстреливали – слышались пулемётные очереди, которые не могли заглушить предсмертные крики казнимых. На полянке перед рвами валялись ворохи носимых вещей.

Эстер всё поняла, взглянула на меня и две слезинки, по одной из каждого глаза, скатились у нее по щекам. Она так ничего и не успела сказать.

Капитан Рошманн тут как тут:

– Ну, дорогой мой Таубер, помоги любимой раздеться!

Видя что медлю, он подвинулся ближе и зарычал:

– Даю тебе десять секунд. А потом пойдешь туда с ней. Я прикажу и вас положат «валетом».

Я был как в оцепенении… Но вдруг обескровленные губы Эстер шевельнулись и она с мольбой зашептала:

– Соломон мой, ты должен сделать это. Ради меня. Поклянись что выживешь. Что вырвешься отсюда и расскажешь всем им - тем, кто на свободе, что случилось с нами. Обещай мне именем Господа. Пожалуйста, обещай - мне так легче будет умереть.

Склонив голову, я:

– Обещаю…

И начал её раздевать. Медленно, как тогда – в первый раз. После свадьбы, в первую брачную ночь…