Закончив строительство пирамиды и рва, я оглядываюсь по сторонам в поисках чего-нибудь острого, не сводя глаз со злой чайки-духа. Она стоит, покачиваясь, словно в такт тихой музыке, и наблюдает за мной с безопасного расстояния. Ждет. Иногда она издает тихий стон или квакает в отвратительном гневе. Она не осмеливается вступить со мной в схватку и, возможно, начинает понимать мой план.

Одна из раковин толщиной с чашку идеально подходит. Я разломил ее пополам, и край оказался достаточно острым. Порезаться оказалось сложнее, чем я думал. Я не столько режу себя, сколько пилю большой палец до крови. Жжет нестерпимо, но я не плачу. Неужели так чувствовал себя отец, проглатывая боль и слезы, потому что есть что-то более важное, что нужно сделать? Вот что значит быть взрослым? Когда он содрал кожу, чтобы показать мне кость в голени, он пытался меня чему-то научить? Эта мысль пугает меня своими последствиями.

Я капаю столько крови, сколько могу, на голову и тело рыбы. Несколько капель падают в ров, и кровь смешиваясь с мутной водой впитывается в песок.

Я напеваю и танцую вокруг пирамиды, перепрыгиваю через ров и мыслено наполняю тотем своим желанием защитить семью, когда мама зовет меня на ужин.

Перед уходом я хмуро смотрю на злую птицу-духа и думаю, будет ли мой тотем достаточно сильным? Чайка смотрит на меня пустым глазом, и я чувствую, как по позвоночнику струится что-то похожее на холод.

В коттедже папа раскинулся на диване и потягивает из пузатой бутылки Labbatt's Blue (Канадское пиво). Его голень туго обмотана белыми бинтами, но сквозь них просочились маленькие пятнышки ярко-красной крови, запятнавшие их хрустящее совершенство. Я показываю маме порез на большом пальце, и она закатывает глаза, идет накладывать мне пластырь.

— Весь в отца — говорит она, и я чувствую, что сейчас лопну от гордости.

За ужином папа проглатывает пару белых как мел таблеток, запивая их пивом, гамбургерами и салатом. Мама, с длинными волосами, убранными назад, смеется над нами обоими, называя нас "ее неуклюжими мужчинами".

После, пока мама перевязывает папину ногу, я выскальзываю на улицу. Воздух теперь пахнет по-другому. Прохладой. Ветерок с пляжа смешивается с запахом маминых гамбургеров. Солнце садится, и ступени выглядят темными и пугающими. Деревья, покачиваясь, как спящие гиганты, нависают там, где раньше они просто давали тень. Внезапно идея улизнуть, чтобы отважно встретиться со злым духом-чайкой, становится куда менее заманчивой.

Через минуту поисков Проспект оказывается лежащим под крыльцом. Он все это время наблюдал за мной.

— Эй, дружок! — шепчу я, — хочешь пойти на пляж?

Его уши навострились, а темные глаза устремились к закатному небу.

Я говорю своим самым лучшим голосом.

— Это будет интересно для собаки! Пойдем, Проспект. Пойдем на пляж.

Он выползает из-под крыльца и стоит, глядя на меня, лениво виляя хвостом. Ждет. Я закатываю глаза и несколько минут чешу его за ушами. Когда я останавливаюсь, хвост виляет чуть быстрее, но он все еще хочет чего-то еще. Я говорю:

— Черт побери, собака, — как всегда делает папа, когда он раздражен, но не очень зол, и крепко обнимаю ее. Мои руки лишь наполовину обхватывают его массивную грудь, но теперь он счастлив и спускается за мной по ступенькам. Когда Проспект со мной, легче быть храбрым.

На пляже я вижу, как солнце садится прямо на озеро. Оно похоже на тонущий желтый шар, медленно раздавливающий Мичиган.

Мой тотем был повержен, и я познал момент страха и сомнений. Он оказался недостаточно сильным, чтобы противостоять магии духа злой чайки. Рыбья голова от тотема лежит неподалеку. Но тут я замечаю маленький знакомый комочек, неподвижно лежащий в том, что осталось от рва. Я крадусь вперед, а Проспект идет следом, опустив голову и принюхиваясь к мокрому песку.

Это чайка. Мертвая, утонувшая во рву. Тельце утонуло, наполовину прикрытое песком, обвалившимся с боков моей пирамиды, которую подмывает озерная вода. Но голова чайки плавает, кивая в такт небольшим волнам, которые бьются о берег и посылают потоки воды вверх по траншее ко рву.

Сработало! Тотем моей пирамиды оказался достаточно сильным, чтобы победить злого духа, угрожающего моей семье. Я стою, пораженный своей победой, пока Проспект находит чайку и обнюхивает ее труп. Он отворачивается, не проявляя интереса, но зачем-то берет в зубы рыбью голову.

— Почему ты не хочешь чайку? — спрашиваю я его. Конечно, мертвая птица должна быть вкуснее, чем скелетная рыбья голова. Я решаю, что он должно быть знает, что чайка на самом деле злой дух.

Проспект наблюдает за мной, ожидая, что я скажу ей бросить рыбью голову. Папа терпеть не может, когда он таскает мертвую рыбу и всякий мусор. Он говорит, что у него и так плохо пахнет изо рта. Но мне все равно. Я просто рад, что он здесь, со мной.

— Отлично, — говорю я псу, после паузы. — Оставь себе рыбью голову. Но я скажу папе, что ты нашел ее на заднем дворе.

У меня будут большие неприятности, если они узнают, что я ходил на озеро один.

Мы с Проспектом стоим несколько минут, наблюдая, как солнце становится темно-красным и сплющивается, погружаясь в озеро Гурон. Я совершил здесь настоящее волшебство, успешно защитил свою семью от злого духа но никому не могу об этом рассказать.

Все дело в том, что в тех историях, которые папа читает мне на ночь, герой никогда не хвастается своими победами. И я не буду.