Алла обратилась к ней по-русски, и ее тон был тоном строгого наставника. Толстушка встретилась с моим сухим презрительным взглядом. Да, я злопамятен. Наступить мне на ногу… Если б она еще знала, кто я. Хотя Алла ее едва ли посвятит. Но извиниться могла бы и на русском! Да, презираю таких! И сейчас эта девчонка, кажется, совсем забыла, что сотворила с моей конечностью, наступив на нее увесистой ножищей!

Да и в отношении Аллы – девица лишь коротко кивала ей на все наставления и уже уходила, чтобы, видимо, все их исполнить, как Алла окликнула её:

– Маша, что это у тебя?

Молчание обернувшейся меня уже добивало. Алла подошла к ней и у нас на глазах отцепила приставшую к полной вспотевшей от жары руке бирку.

Толстушка испытала не лучшие мгновения под наш общий смех, но ушла улыбнувшись.

Я любил ее. Кажется, никогда я еще не думал о женщине так часто, как о Ли Ён Чжи. Я позволял ей управлять мной, и, что скрывать, мне даже нравилось, когда она вила из меня веревки…

Но все закончилось, как всегда, внезапно. Она предала ради славы. Избавилась от нашего ребенка, даже не поставив меня в известность. А может, ребенок был не моим?

Она просто его не хотела. Ее не волновала моя слава, она сказала, что я вроде дерева, а она в моей тени. И во всех интервью вечно спрашивают ее не о ней, а обо мне. Сколько это могло продолжаться?

Вот и закончилось. Но я был более чем раздавлен. Я считал, что с ней ушла какая-то хорошая часть меня. И я ее до сих пор любил.

Может, с Ён Чжи стоит начать все сначала?

И когда я только думал об этом, во мне закипала ненависть. Ей никогда не иметь славы больше моей. Ей никогда со мной не сравниться. И не только ей. Разве я не думал так же о Ким Боне? И даже о родителях, которые передали мне талант актера по наследству?

Мне бы только добиться Оскара – а слухами об этом кишит весь корейский полуостров… Голливуд – как много в этом слове… И наполовину мы уже жили друг в друге. Контракт был подписан. Съемки, куда приехала Алла со своей толстой помощницей, были последними в Корее. И я знал, что затем отправлюсь покорять сладчайшую вершину киноэвереста – Гол-ли-вуд…

Я снова уставился на эту картину. Мне нравилось путешествовать по ней. Это путешествие всегда имело магический эффект: мне снова хотелось жить, если почему-то не хотелось на тот момент; мое сердце забредало куда-то в подтекст полотна, а глаза согревались этой аквамариново-золотистой гаммой с оранжевым смехом, запахом лилий и сдержанно-загадочным шумом хвойного леса… Как много всего было в этом нарисованном неведомым М.Д. мире размером с тетрадный лист! Мое сердце словно возвращалось туда, где я был раньше, что делало меня самим собой… Возвращало мне меня, пусть ненадолго. Потом все терялось в дремучих буднях, будто нечистый запутывал стежки-дорожки… И я вдруг приезжал к родителям на какой-нибудь семейный праздник, побитый, с рычащей душой в новом тупике… И взгляд мой снова встречался с взглядом бирюзовой картины, на которую я специально якобы не обращал внимания, но она влекла меня, как чистый мир, о котором мечтают все, как родник, который напоит тебя целебной, обжигающе холодной водой… Но внутри меня сидел черный зверь, и он чуял этот бирюзово-аквамариновый исцеляющий магнит, и, как черт, которого толкают к святой реке, отчаянно кусался, царапался и избивал своих поводырей…

Сначала я старался успокоиться в кругу семьи, любившей меня. Хотя подчас я ловил себя на мысли, что их любовь была чувством по контракту. Мне казалось, что меня родили только для того, чтобы вырастить знаменитость. Никак иначе. Даже мой младший брат не представлял для родителей такого интереса, как я, ведь в нем не оказалось необходимого им впечатляющего таланта. Они иногда обходились с ним, как с соседом, как со случайно зашедшим на семейный пир знакомым человеком, которому не откажешь. Юн Ди давно привык к такому отношению и не претендовал на большее. Я тоже был его культом.

Мама с глазу на глаз нередко делилась со мной мыслью, что детей в роддоме просто перепутали и в лице Юн Ди она воспитала чужого ребенка.

Она подсела ко мне с этим и на сей раз. Но я, разбитый подлостью Ён Чжи, сказал довольно резко:

– Пусть все решит ДНК-экспертиза, наконец. Долго ли тратить время и нервы на домыслы… Может, я дарю квартиры и кафе подкидышу.

Мама умолкла и побледнела. В дверях стоял Юн Ди.

Он перемялся с ноги на ногу, поскреб руку и вышел. Мама, опомнившись, помчалась за ним – он с напуганными резким уходом женой и дочкой уже обувался.

– Юн Ди, сынок, куда же ты?

– Я не пропаду.

Он улыбнулся, и больше мы его не видели.

Итак, в семье тоже не было мира. Она возвращала мне меня – идола, которым я здесь был с рождения… Но это все-таки был не я.

Брат ушел, мама была поглощена своим отчаяньем, отец хлопнул дверью, рассердившись на мать… Дяди и тети, растерянные, разошлись. Мама ни от кого не принимала утешений.

А я… Что я? Почему я должен отказываться от своих слов? Я, наверное, любил брата. Или не любил. Или… О Небо, это просто называется привязанностью. И разве в таком состоянии разберешь, где любовь, а где – нет? Но я знал, что прав. Я прав.