— Мы выслушали, как трудно приходится нашему многоуважаемому Бекену. Но как же ему удается хорошо работать в таких условиях? Вот бы что нам еще хотелось узнать от нашего аксакала, — заметил хитрый председатель, и люди закивали в знак согласия.

— А работаю я так… — начал Бекен и невольно выложил весь свой опыт.

Но в конце выступления он тоже провел хитроумного председателя.

— Ну, начальник, ты меня похвалил, спасибо за это! А теперь создай мне хорошие условия для работы. Как хочешь, а забери у бригадира гнедого и передай мне, — заявил Бекен.

И вот сегодня этот гнедой трусит ровной рысью под Бекеном. И все-то ему неймется: шарахается от воробьев, что взлетают из-под копыт с пронзительным шумом, а когда кругом спокойно, все равно грызет удила. «В старину на таком гнедом ездил сам Жуанбай. Знаменитый был гнедой, и ход такой же, как у моего», — подумал Бекен с гордостью, хотя, признаться, ему не только не доводилось сидеть на коне Жуанбая, но и даже водить его на поводу. Так, погрузившись в приятные мысли, он незаметно для себя доехал до Уйжыгылгана и, только очутившись на вершине холма, перед которым лежала долина, остановил коня.

В былые времена здесь стояла шестикрылая юрта. Потом на юрту налетел бешеный ураган и повалил ее. С тех пор это место называлось Уйжыгылган — Поваленный дом. По родовым преданиям, дошедшим до Бекена, в древние времена здесь были похоронены его далекие предки — кочевники. Затем род перекочевал на новое место, и теперь среди извечной травы едва возвышались бугорки, неприметные для непосвященного глаза.

Когда в долину прилетал ветер, вокруг холмиков шевелился ковыль, поблескивал на солнце, словно шерсть тучного барана. Этих мест еще не касалось орудие земледельца. Трава, прожив свое, умирала, и на ее место вставала новая трава, как и во времена предков Бекена…

Бросив на долину привычный взгляд, Бекен покачнулся в седле, в глазах его стало темным-темно. «Э, что со мной? Что-то неладное», — подумал он испуганно.

Перед ним распростерлось поле, перепаханное под пар. Оно однообразно тянулось до серых скал, и Бекен растерянно искал глазами могилы предков, у которых он молился каждую весну. Но их поглотила тяжелая волна вспаханной целины. У Бекена посерело лицо, от сердца отхлынула кровь.

— Ни дна, ни покрышки тому, кто велел распахать эту степь, — прошептал он, гневно тряся реденькой бородкой.

Конь проваливался в глубоко вспаханной черной земле, Бекен проехал до места, где, по его предположению, раньше находились могилы предков, слез с коня и, придерживая гнедого на длинном поводу, долго отыскивал признаки прежнего захоронения среди бугров, тускло мерцающих срезами.

Где могилы предков, которым поклонялся он с детства? Исчезла та святыня, которой он доверял свои беды и которая поддерживала его в самые трудные минуты. Он озирался, надеясь найти хоть бы малейший признак, подтверждающий, что здесь лежат прославленные батыры и почтенные люди, родство с которыми поднимало его в собственных глазах.

Отчаявшись, Бекен опустился на колени там, где земля была немного желтоватой, и начал, шевеля губами, творить молитву. Но слезы застилали ему глаза, захватывало дыхание и не подчинялись губы, мешая достойно довести молитву до конца.

У него было ощущение, будто из-под его ног выбили почву, и теперь он неприкаянно болтался в пустоте. Тогда его мысли начали искать опору, и в памяти всплыли рассказы о славных делах его предков, что передавались из поколения в поколение…

Бывало, с рассвета до темна он пас ягнят, а вечером приходил и валился на кошму от усталости. Исколотые за день колючками ноги неприятно зудели, он яростно их чесал, но они от этого зудели еще больше. Ему хотелось есть, и ароматы, долетавшие из казана, где булькало варящееся мясо, щекотали ноздри. Наконец, разморенный теплом, плывущим от жаркого очага, он проваливался в дрему и в полусне кашлял от запаха бараньего кизяка. Так он пребывал в этом странном состоянии, где не было ни яви, ни грез, пока не раздавался разбитый временем голос белобородого старика, лежавшего на почетном месте.

— Говорят, в далекие времена, пусть земля ему станет пухом, наш предок — батыр… — начинал старик, и Бекен чувствовал, что с него мигом слетали и сон, и усталость. И голод становился сущей мелочью по сравнению с героическими деяниями дедов. А себя он видел иногда как бы со стороны, посторонними глазами. Сидит худенький мальчуган, и рот его открыт от восхищения… Тогда он помнил все легенды, не то что теперь, на старости лет. Да и само детство порою кажется полузабытым сном.

— О глаза мои, лучше бы вы ослепли, чем видеть такой позор, — прошептал Бекен.

Коленям стало больно на жестких комьях земли, и это его раздражало. Потом он поднялся, растирая затекшие ноги, и полез на коня. Едва он занес ногу в стремя, как гнедой закрутился по пахоте. Впервые он не сел на коня с первой попытки. Бекен воспринял это как плохое знамение и расстроился окончательно. Оступаясь на рыхлых комьях, он вышел к краю пахоты, поставил гнедого в сухой арык, поправил стремя, но, потеряв былую уверенность, решил передохнуть и присел на край канавы.

Вспаханная земля подсохла, нагрелась. Из глубин ее поднимались горячие токи. Бекен вогнал рукоять плети в землю, прислонился к ней лбом, прикрыл заслезившиеся глаза. В мыслях была пустота, но думать и не хотелось.