Шрифт:
Так вот, на днях путем длительных уговоров, слезных истерик и умоляний я выпросила джинсы взамен моих безвременно погибших в схватке с соседским пекинесом брюк.
Так как джинсы не из чего было перешить, предполагалось, что мне купят новые. Ну, не совсем новые, а кем-то когда-то уже ношеные, ведь отоваривались мы только в комиссионке, но это как минимум не будет напоминать деревенский наряд доярки, что представляла собой вся моя перешитая из бабулиных халатов одежка.
– Скоро купим, я же обещала, – рассеянно говорит бабуся, с воодушевлением роясь в гуманитарной посылке и выкладывая банки с заграничной тушенкой на кухонный стол.
Я радостно приплясываю рядом. И вдруг вместо долгожданных конфет бабуся достает из посылки джинсы-варенки с дурацкими медными клепками на карманах и красными нашивками аппликации.
Я замерла. Нет, только не это…
Вся, вся школа до последнего наивного первоклашки с букварем будет знать, что эти варенки – из гуманитарной помощи. Какой позор! Да это фактически униформа для детей из неблагополучных семей! Все на перемене будут проходить мимо меня и думать: «Бедная, наверное, у нее родители пьют или сидят, или их вообще нет!» Не стану же я подбегать к каждому и объяснять про Москву и про то, что «так надо».
– Примерь! – радостно распорядилась бабуля.
– Нет, я не смогу это надеть, – пытаюсь я отсрочить казнь, надеясь на спасительное чудо, но чуда не происходит.
– Почему? – Бабуля уже хмурится, хотя все еще искренне воодушевлена отпавшей необходимостью тратить деньги на обещанные джинсы. – Размер как раз твой.
Последняя надежда на то, что они окажутся малы, которой также не суждено было сбыться: эти чертовы штаны сели на мне как влитые, я идеально поместилась в них – ловушка захлопнулась.
– Вот тебе и джинсы. Можешь прямо завтра в них в школу идти, – радостно прощебетала бабуля свой приговор.
В ушах у меня зазвенело. До сих пор я слышу, как мои ожидания разбиваются о реальность и осколками детского отчаяния осыпаются на паркет.
Никогда не забуду эти штаны. Они сломали мою уверенность в себе, переломив ее на две части, так что хруст до сих пор отзывается во мне ощущением безысходности.
В этих штанах я шла в школу, как на казнь, считая шаги до момента начала моего позора. Помню, как медленно поднималась по ступенькам школьного эшафота. Эта поступь до сих пор живет внутри меня: пошаговая большая трагедия маленького человечка, оставленного мамой, потому что так кому-то надо.
Я все могу понять. Про то, что много работы, и про развод. Я все могу простить: и много работы, и развод. И судить я никого не вправе. Ведь я так много не работала и не разводилась. Но эти штаны… Эта чертова вареная джинса… Это первая дуэль ТыУжеНеРебенка с безжалостной жизненной несправедливостью, которая ударила исподтишка, наотмашь, с оттягом. И меня отбросило к дальней стенке школьного женского туалета – в крайней от окна кабинке без дверей я проревела все переменки.
Быть взрослым не значит быть правым априори. Быть взрослым – значит уметь признавать и успеть исправлять. Потому что никогда не поздно.
И не надо эти ваши ТАК НАДО. Договаривайте. Так надо вам. Так проще. Так выгоднее. Не переворачивайте.
Ты хочешь сидеть на продленке?
Странный вопрос. С продленки забирают каждый день. Вечером.
Видеть маму один раз в год – это и есть продленка длиною в детство. Когда к тебе приезжают, но не забирают с собой. Забывают в твоей продленке. На одиннадцать лет.
Так не надо «так надо».
Полиэтилен
Мой отец очень сильно пил и почти всегда был пьян. Весь мир он видел, как сквозь полиэтилен, размытым и нечетким.
Он не мог сфокусироваться на долгосрочном смысле жизни, поэтому заострял внимание на главном ежедневном смысле – найти деньги на «продолжение банкета».
Он называл это весело: «Обострим ситуацию!»
Отец боялся трезветь. В трезвом состоянии он начинал умирать: сердце билось как сумасшедшее, грозило выскочить из груди; руки тряслись так, что сложно было выпить стакан воды; желудок сводило адской изнуряющей болью. Другими словами, была ломка всего организма до кончиков волос.
Трезвея, он звонил мне в панике:
– Я умираю. Я, КАЖЕТСЯ, УМИРАЮ!
В его голосе сквозил неподдельный ужас. Он не хотел умирать. Категорически. Отец отчаянно хотел жить.
В моем понимании жить – это растить детей, варить суп, писать стихи, гулять в парке, печь хлеб. В его понимании жить – это выпить и ждать полиэтилен.
Я не понимала, как можно жить ради полиэтилена, и навязывала отцу свой смысл жизни.
«Я скоро рожу, – говорила я. – Брось пить. Иначе я не смогу доверить тебе внука. Посмотри, как трясутся твои руки».