Затылок похолодел, злосчастная отвертка упала на пол, здесь же на полу кладовой валялся Чудик. Обернувшись, я увидела в коридоре сына. Мирного, спокойного, моего, но теперь не на шутку пугающего. Он смотрел будто б сквозь меня, пронизывая ничего не выражающим взглядом. Ему было не видно расцарапанной стены, но меня охватило абсолютное ощущение: он знает. Закрыв дверь кладовой, я осторожно стала расспрашивать его о событиях прошлой ночи. Он же самым повседневным тоном ответил, что ничего не помнит и хочет есть. (Отвертку в разговоре я не упоминала).

Теперь его стандартное "не помню" казалось мне подозрительным. Я пристально вглядывалась в глаза сына, пытаясь уловить обман, но его искренность была безоговорочной. А может, он действительно ничего не помнил? Так притворяться шестилетнему невозможно. Или возможно? Эмоциональные качели преследовали меня весь день. Я не могла отделаться от навязчивой гадкой мысли, вспоминая его ночной мутный взгляд. Мне надо было разобраться во всем, не отмахиваться, не отрекаться, сделать все и даже больше для его благополучия.

Вечером, когда сынок уже спал, мы с мужем сидели в тишине, такой вязкой и мрачной, которую страшно нарушить. На кровати были разбросаны листы с «хорошими» анализами, заключениями и явно ошибочным вердиктом «здоров». Каждый из нас пытался найти хоть какие-то разумные объяснения его поведению. Раздоры в семье, перегулял на площадке, съел много сладкого на ночь – все эти моменты, озвучиваемые врачами, не про нас. Да и история с отверткой, уж точно и ряда вон выходящая, ни в какие ворота не лезла в сравнении со «старыми, добрыми» кошмарами.

Что могло спровоцировать последний приступ? Отвертка в руках ребенка над спящей матерью – это вам не шутки, пугающая надпись в кладовой. Сумасшествие какое-то, по другому не скажешь. Мы оба понимали, что следующий шаг – психиатр. А вдруг последует страшный диагноз (а если ошибочный?), принудительное лечение, смирительная рубашка, уколы, четыре белые стены, от которых кто угодно сойдет с ума, став именно тем, о ком написано в медкарте? Похоже на приговор на всю жизнь, а ему всего лишь шесть. Как можно такое сотворить с собственным ребенком, который по анализам – здоров?

Следующей ночью мне было страшно оставлять сына одного. Покончив с черновой шпаклевкой надписи в кладовой, на цыпочках, чтоб не разбудить, я тихонько легла рядом с ним и обняла со спины. Дыхание сыночка было размеренным и еле слышным. Надо сказать, приступы повторялись в одно и то же время: через два часа после того, как он шёл спать, поэтому я всегда знала время, но не знала день. Так, я, на всякий случай, лежала рядом с ним в обнимку, считая про себя минуты, когда услышала, что он начал чаще дышать. Началось! Неужели опять? Я застыла, боясь шелохнуться.

Конец ознакомительного фрагмента.