Линии: краткая история

Что общего между прогулкой, плетением, наблюдением, пением, рассказыванием историй, рисованием и письмом? Ответ заключается в том, что все эти процессы протекают вдоль линий. В этой необычной книге британский антрополог Тим Ингольд представляет себе мир, в котором всё и вся состоит из переплетенных или взаимосвязанных линий, и закладывает основы новой дисциплины: сравнительной антропологии линии. Исследование Ингольда ведет читателей от музыки Древней Греции к музыке современной Японии, от сибирских лабиринтов к ткацкому делу коренных американцев, от песенных троп австралийских аборигенов к римским дорогам и от китайской каллиграфии к печатному алфавиту, прокладывая путь между древностью и современностью. Опираясь на множество дисциплин – археологию, классическую филологию, историю искусств, лингвистику, психологию, музыковедение, философию и многие другие – и включая более семидесяти иллюстраций, эта работа отправляет нас в захватывающее интеллектуальное путешествие, которое изменит наш взгляд на мир и на то, как мы в нем живем.

В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Tim Ingold

Lines: A Brief History

Authorised translation from the English language edition published by Routledge, a member of the Taylor & Francis Group

В старой русской сказке говорится о колдунье Бабе-Яге и ее неудачной попытке поймать маленькую девочку с добрым сердцем. Жестокая мачеха отправила ребенка с поручением одолжить иголку и нитку у своей тетки, которая оказалась самoй Бабой-Ягой. Но то была лишь уловка, ведь колдунья планировала приготовить девочку на ужин и уже приказала своей работнице вскипятить воду в котле. Однако план был сорван благодаря сообразительности худого черного кота. Баба-Яга, ткавшая на станке, велела девочке продолжать работу, в то время как сама вышла за иголкой и ниткой. Но едва старуха скрылась из виду, кот велел девочке бежать. Тут же заняв место у ткацкого станка, кот продолжил ткать, а станок – клацать: «кликети-клак, кликети-клак». Каждый раз, когда Баба-Яга окликала девочку: «Ткешь ли, племяннушка?», кот отвечал детским голосом: «Тку, тетушка». Но на самом деле кот не ткал, а путал. Никогда еще не было такой путаницы, как та, с которой столкнулась Баба-Яга, войдя в избушку и обнаружив, что девочки нет. Представьте себе ее ярость!

От начала и до конца это история о нитях. Не будь здесь подвоха, что могло бы быть естественнее ситуации, когда мать посылает дочь к тетке за иголкой и ниткой? Маленькая девочка сама служила бы человеческой иголкой, продевая нить родства, или филиации, туда и обратно между тетиным домом и своим. В обычной жизни именно из таких нитей, которыми шьют в ходе выполнения повседневных поручений – передвижений туда-сюда, – и сплетается паутина родства. Баба-Яга – это чудовищное олицетворение преданного родства. Но на ткацком станке тоже есть нити: туго натянутые нити основы и свободная нить уткa, которая змеится между ними – то над, то под, – когда челнок движется взад и вперед. Так на ткацком станке времени ткется гобелен жизни. Пока утoк продолжает свой путь, вторя ритмичному колебанию челнока, жизнь продолжается, а основа поддерживает ее течение. Но в мире Бабы Яги не только предано родство, но и связь времен распалась. Нити основы и уткa настолько переплелись, что создали лабиринт, в котором заблудится каждый, кто в него попадет. Запутавшись в собственных кознях, колдунья может только корчиться от досады.

Всякая нить – это линия, но не всякая линия – нить. Линия другого вида – след, запечатленный в поверхности. Это может быть тропа, проложенная на земле, по мере того как люди пробираются между знакомыми местами. В этой истории мачеха велела девочке идти по дороге в лес до поваленного дерева, а затем повернуть налево, держа нос по ветру. Так она и нашла дорогу к дому своей тетки. Но в реальной жизни держать нос по ветру – значит идти по следу, обращая пристальное внимание на все те маленькие подсказки, что оставлены в земле теми, кто прошел раньше. Это странствие. Но можно быть странником и в пространстве страницы, идя по следам, оставленным рукой писца. Ведь так же, как в ткачестве нити уткa проходят взад и вперед между нитями основы, в письме – по крайней мере, до появления печати – чернильный след, оставляемый пером, проходил вверх и вниз, между линейками на странице. Не могли ли параллельные линейки страницы манускрипта быть созданы по образцу нитей основы ткацкого станка, а письменный текст – по образцу тканого полотна? Тому есть немало подтверждений. Похоже, в странствии, равно как и в письме, нити становятся следами.

Разумеется, в наши дни люди склонны отбрасывать народные сказки как устарелые диковинки. Мы живем в эпоху, когда повседневное ремесло швеи или вышивальщицы, орудующих иголкой и ниткой, стало анахронизмом, когда ткани, изготовленные вручную, существуют разве что в музеях и галереях, а искусство письма стало заповедной зоной каллиграфов. В опыте сегодняшних молодых поколений, привыкших к моторизованному транспорту и воспитанных на клавиатурах, тропы уступили место дорогам с твердым покрытием, а письмо от руки – набору текста. Больше нет линий, которым следуют, есть лишь входные данные, которые складывают. Вот почему мы не можем мыслить о линиях, не подумав сперва о соединяемых ими точках. В сетевом мире модным словцом является гиперконнективность. В таком мире фиксированных точек, а не блуждающих линий, нет места шитью, ткачеству, странствию и письму от руки. Многие возразят, что желать их возвращения – это просто ностальгия. Но я с этим не согласен и предлагаю эту книгу в качестве противоядия. О каком будущем может идти речь там, где все уже соединено? Я считаю, что для того, чтобы следующие поколения продолжили там, где мы остановились, необходимы свободные концы. Молодые поколения должны уметь собирать нити и следы прошлых жизней в процессе плетения и написания своих собственных. Лишь тогда можно надеяться на обновление в грядущие времена.

Тим Ингольд

Абердин, 17 мая 2023 года

«Это теория? Это метафора?» Сидя за большим прямоугольным столом, мои инквизиторы – группа видных специалистов в области общественных наук, членам которой поручено отбирать кандидатов на присуждение престижных профессорских грантов, – хотели выяснить, что именно я имел в виду, предлагая проект исследования в области «сравнительной антропологии линии». Линия – это не название теории, ответил я, и она не используется мной в качестве тропа, призванного, по аналогии, вызвать в воображении некое свойство или свойства мира, которые могли бы стать темой моего исследования. Линии, настаивал я, сами представляют собой феномены, достойные исследования. Они реально существуют – в нас и вокруг нас. Действительно, от них не скрыться, ведь при любой попытке ускользнуть от линий мы лишь проводим еще одну. Не знаю, ухватили ли члены комиссии мою мысль, поскольку я не присутствовал на их совещании, но они всё равно присудили мне грант – и очень кстати, поскольку, если бы они этого не сделали, «Линии» наверняка так и не были бы написаны. Но я часто размышлял над их вопросом, поскольку впоследствии его задавали многие другие. Почему теория и метафора должны считаться единственными альтернативами в отношении линии? Почему линия не может быть столь же реальной, как и то, что вдоль нее проходит, если, конечно, первую вообще можно отличить от второго? И если идея о том, что линии могут быть реальными, чужда нашему мышлению, то что побудило меня погрузиться в странный мир их переплетений? На данный момент у меня есть три возможных ответа, и в каждом из них, как мне кажется, содержится доля истины.

Первый возможный ответ кроется в моем воспитании. Мой отец был микологом, специализирующимся на исследовании микроскопических грибов, которые скапливались в солоноватых речных заводях. Наука, которой он занимался, была скромной и включала в себя прогулки вдоль речных берегов; с этих прогулок он возвращался с пробирками, наполненными образцами воды для изучения под микроскопом, установленным на столе у нас в столовой. Из стопки томов «Британской энциклопедии», стеклянной пластины и старой настольной лампы он соорудил приспособление, которое позволяло ему проецировать формы грибов, обнаруженных под микроскопом, так, чтобы их можно было аккуратно зарисовать. Он делал это с особой тщательностью, используя картографическое перо, индийские чернила и бристольскую бумагу. Хотя мой отец никогда бы так не сказал, таким образом он выражал почтение формам природы – не просто созерцая их красоту, а познавая их изнутри, – и в результате получались настоящие произведения искусства. Он любил свои грибы. Однако в то время я не до конца понимал, что микология как область ботаники является подрывной дисциплиной. Ведь грибы просто не соответствуют нашим обычным представлениям о том, какими должны быть живые организмы. У грибов нет ни внутреннего, ни внешнего, их взаимодействие со средой не предполагает никакой внешней границы. Скорее, мицелий – паутина линейных волокон, расходящихся во всех направлениях; для мицелия не существует ни «внутри», ни «снаружи»; у него отсутствует целостная оболочка; он проникает в окружение, а не противостоит ему. Что, если бы мы взяли мицелий за образец организма? Вероятно, вся биологическая наука стала бы другой. И наука об обществе тоже изменилась бы, если бы каждая личность, подобно мицелию, рассматривалась как состоящая из линий, а социальное – как область их переплетения. Возможно, именно поэтому мои собеседники, сидящие за прямоугольным столом, нашли идею антропологии линии столь обескураживающей.

Второй возможный ответ – в моем собственном антропологическом образовании, которое давным-давно, в 1970–1971 годах, привело меня в северо-восточную часть Финляндии на 16-месячную полевую работу среди саамов-скольтов. Там я делал то, что должен был делать: участвовал, насколько мог, в промысловой деятельности – оленеводстве и рыболовстве, посещал домашние хозяйства, собирал материалы о семье, родственных связях и домашней жизни, следил за ходом политических переговоров между скольтами и их соседями, саамами и несаамами, а также переговоров с органами власти и их представителями. Я фиксировал всё это, делая заметки, которые использовал при написании докторской диссертации. Но эти месяцы в поле были для меня и периодом становления. Часто он был сопряжен с одиночеством. В Лапландии люди не окружают вас постоянно; напротив, вам приходится прилагать усилия, чтобы их найти, а необъятные просторы окружающей среды и ее пустое безмолвие могут подавлять. Здесь антрополог, работающий в поле, во многом предоставлен самому себе: от меня, как и от всех остальных, ожидалось, что я буду идти своим путем и всё узнавать сам. У каждого есть своя собственная тропа – по ней его и узнают; а знакомство с ландшафтом заключается в умении распознавать эти тропы по следам на земле или едва заметным знакам – то тут, то там на камнях или деревьях – или по старым кострищам. У троп, как и у людей, есть свои истории. Буквально следуя по стопам своих наставников-саамов и стараясь учиться на их примере, я также приобрел определенную манеру поведения – сочетания движения и внимания, – которую стал называть «странствием». Но в отличие от наблюдений, которыми были заполнены мои тетради, эта манера подкралась ко мне незаметно. Тогда я не обратил на нее внимания. Однако без этого опыта я вряд ли когда-нибудь пришел бы к написанию этой книги.

Третье, что, возможно, вовлекло меня в мир линий, – мой опыт игры на виолончели. Незадолго до того, как мне исполнилось двенадцать лет, мама купила мне виолончель и договорилась, чтобы я брал уроки игры в школе. Я всё еще играл, когда поступил в аспирантуру, и даже взял виолончель с собой в поле – хотя там она выглядела слегка неуместно. Впоследствии, на протяжении примерно двух десятилетий, в течение которых мы с женой поднимали собственную семью, виолончель стояла в углу, никому не нужная и нелюбимая, пока смерть моей матери не побудила меня снова взяться за игру. Я чувствовал, что в долгу перед матерью. С удивлением я обнаружил, что, несмотря на отсутствие практики, мастерство не до конца утрачено, и с тех пор я стараюсь играть как можно чаще. Должно быть, в этом инструменте что-то есть, поскольку я заметил, что из многочисленных читателей «Линий», которые, написав о книге, прокомментировали тот или иной аспект представленной в ней аргументации и, похоже, действительно «ухватили суть», оказалось непропорционально много виолончелистов или тех, кто какое-то время в своей жизни играл на этом инструменте. Потому ли, что это в высшей степени жестовый инструмент, из которого играющий извлекает мелодию, как бы вытягивая линию – почти как прядильщик вытягивает нить из прялки? Потому ли, что смычок ходит взад-вперед по натянутым струнам, как ткацкий челнок по нитям основы ткацкого станка? Потому ли, что гриф сам по себе подобен ландшафту, где играющему приходится искать свой путь и где каждая нота подобна найденному месту, которое наделено особыми вибрационными свойствами, гармоническими резонансами и тембром? Несмотря на то, что эти идеи вряд ли удастся четко сформулировать, мне кажется, они всё-таки могут объяснить, почему для многих виолончелистов параллели с прядением, ткачеством и странствием кажутся столь естественными.