Вот такого цвета был этот красный цвет. Вот такого цвета была кровь. Вот такого цвета была лужа. А кроме лужи – ничего не было. Ни Даши, ни бабушкиной квартиры. Я знаю, что это не Даша была или скорее всего не Даша, но и той, которая не Даша была или скорее всего не Даша, – ее не было. И того лифта, ну того, которого в нашем доме на Соколе никогда не было, – так вот, его тоже не было. И лифта крутой фирмы OTIS, и вообще лифта. Вот прям совсем ничего не было, кроме лужи. Лужи цвета красной помады. Той помады, что была на окурочке в песенке Юза.

И еще голос. Я уже слышал этот голос. Первый раз, когда мы на машине Ильи втемяшились в красный свет по пути на Кинерет. Там еще место такое было, как будто ты его еще не создал. Ты – это Бог. Там просто вообще ничего не было. А посреди этого ничего – светофор. Обычная железяка с тремя лампочками. Местами ржавая железяка.

Тогда – в том ничего – красный свет не переключался минут пять. Или десять. Ну или как говорил Иоанн Богослов: как бы полчаса. Это были как бы полчаса, несовместимые с жизнью. И вот там все эти как бы полчаса откуда-то сверху звучал голос. Голос был как тот светофор, в который мы втемяшились, – тоже железный и тоже местами покрыт ржавчиной. Ржавый металлический голос без остановки повторял: Богу все равно – есть он или нет. Богу все равно – есть он или нет. Богу все равно – есть он или нет. А потом красный свет переключился на зеленый, и мы поехали.

А потом я в этот красный свет еще раз втемяшился. Но уже с Моцартом. На его Lincoln Town Car. Там тоже было место, как будто ты его еще не создал, вернее, не совсем так – ты его начал создавать, создал песок, а потом тебя отвлекли – может, позвонил кто, может, футбол по телевизору начался, в общем, там в этом ничего ничего не было, кроме песка.

И в этом втором ничего моцартовский лимузин взорвался и сгорел; вернее, не так: он сначала горел, а я прикурил от горящего лимузина, ну потому что когда еще будет случай прикурить от горящего лимузина, а потом лимузин взорвался, а я умер; а еще и голос, и светофор искорежило от удара, а я потом еще раз умер. Короче, я там два раза умер. Или три. Не помню точно. А ожил уже в очереди. Ну в той очереди – из бесконечных затылков. В той – из скованных одной цепью. И связанных одной целью. А ржавый голос искореженно твердил: Богу все равно. Богу все равно. Богу все равно.

В общем, эти ничего – они разные бывают. В этом ничего ничего не было, кроме лужи. Цвета красной помады. А голос – ну он совсем заржавел и явно как-то устал от всего, по голосу было слышно – что от всего вообще, в моей голове даже всплыл термин «усталость металла» – не знаю, что это такое, откуда вообще это сочетание букв всплыло у меня в голове, но буквы в этом сочетании – явно про тот голос. Я бы даже сказал, что голос затрахался, вот прям смертельно затрахался, просто нет такого термина «смертельная затраханность металла». Ну это я думаю, что нет, – а там бог его знает. Короче, этот заржавевший, вусмерть затраханный голос твердил: есть он или нет? Есть он или нет? Есть он или нет? Думаю, что это про тебя он спрашивал. Ты – это Бог. Ну если ты есть, конечно. Тогда я не знал, что ответить этому голосу. Ну потому что я не знал: есть ты или нет. Да я и сейчас не знаю. А вот через два часа и пятнадцать минут – узнаю. Наверное. Не знаю. Может, там еще какое-то ничего – и в том ничего тоже ничего нет. Будет забавно, конечно, если там у тебя – ну, может, и не посредине ничего, а где-то сбоку от ничего – окурочек лежит. С красной помадой. Ну тот, из песни Юза.

Про окурок в загробном ничего – это я, конечно, загнул. Ну наверняка у тебя там урны везде. Да и уборщики должны быть. Может, ты гастарбайтеров из ада завозишь, может, провинившимся ангелам по пятнадцать суток выписываешь, но по-любому кто-то у тебя порядок поддерживает. Ну если ты вообще есть. А может, люди после смерти – ну в этом самом загробном ничего – бычки не бросают. Может, даже не пукают. Вряд ли, конечно, – это я про не пукают, но кто знает.

А в этом ничего, где я тогда оказался, – кровь продолжала течь с руки. Цвета красной помады. Черная дыра, а из нее хлещет кровь. Прямо в лужу. А лужа – она тоже была цвета красной помады – из берегов вышла. Затопила все ничего. Ничего, кстати, оказалось длиной триста тридцать метров, а шириной – семьдесят пять. А общая площадь ставшего красным ничего – 24 750 метров квадратных. Лужа разлилась вдоль северо-восточной стены Кремля, от Кремлевского проезда и проезда Воскресенские Ворота до Васильевского спуска, а по спуску этому затопила всю Кремлевскую набережную. Ну и в Москву-реку стала стекать. А сама лужа – она стала Красной площадью. А кровь вдруг течь перестала.

Говорят, что очень давно ты оглядел все и увидел, что все хорошо. Ты – это Бог. А всё – это всё.

А когда я оглядел все – то увидел ГУМ. Но я ничего не сказал. Ну потому что не знал, что сказать. А голос – ну тот, ржавый и смертельно затраханный, – он от всего увиденного помолодел и пол сменил. И стал голосом роскошной женщины. С родинкой над левой грудью и тонкой талией. Причем помада у него, ну то есть у нее, была красная, с эффектом зацелованных губ. Самого голоса по-прежнему никто не видел, но то, что помада у нее была с эффектом зацелованных губ – это было отчетливо слышно. И про талию – тоже было слышно. И про родинку тоже. Кстати, может, и не помада это была вовсе, а жизнь. С эффектом зацелованных губ. Или хотя бы ночь. И этот голос – с тонкой талией и родинкой над левой грудью – повторял с легкой такой блядинкой и эффектом зацелованных губ: «Граждане, если вы потеряли себя, встречайтесь в центре у фонтана! Граждане, если вы потеряли себя, встречайтесь в центре у фонтана! Граждане, если вы потеряли себя, встречайтесь в центре у фонтана!» И я пошел в ГУМ, к фонтану. Ну потому что я совсем потерял себя. А может, и не потерял, а ты меня выбросил. Как тот окурок. Ну если ты вообще есть.

ГУМ похож на положенную набок Вавилонскую башню.

Люди ее после Потопа начали строить. Ну потому что эта херня – я про Потоп – людям не очень понравилась. И они после Потопа – когда малость пообсохли – начали строить башню. Чтобы добиться независимости от тебя. Типа она будет такой высокой, что никакой потоп нам не страшен. Наверное, можно сказать, что люди тебя просто послали. Ну или: люди находились в состоянии духовного тумана, потеряли ориентиры и ясное осознание истины. Ну а ты половину этих людей поубивал, а другую половину превратил в обезьян и слонов. А башню – расхерачил. Нижняя треть ее ушла под землю, а верхняя была сожжена небесным огнем. А вот середина – осталась. Напоминанием о безумной дерзости человека. Ну так проповедники говорят. Им же нельзя матом ругаться. А еще уверяют, что из кусков той самой выжившей середины башни построены горы Шамбалы – те, которые любил рисовать Рерих; а еще подводный туннель под Ла-Маншем и знаменитый публичный дом «Ле-Шабане» в Париже. Ну тот, который рядом с Лувром.