— Дело в том, что Олег Станиславович просил меня передать вам письмо. Сказал, что принесёт его перед самой отправкой.

— И? Где письмо?

— В том то и дело, что письмо Мельников не принёс. И сам почему-то не пришёл. Я не знаю, почему, возможно, его что-то задержало.

Борис поморщился. Всё это выглядело очень странным. И смахивало на ловушку.

Нет, сам доктор не врал — такие люди не умеют врать в принципе, — но Мельников мог использовать его в своих целях вслепую, поэтому старый доктор выглядел вполне убедительным, ни тени наигранности в его словах, совершенно искреннее недоумение, растерянность, сквозящая в выцветших, бледно-голубых глазах.

— Может быть, вы знаете, что именно хотел сообщить Мельников? — спросил Павел.

— В общих чертах, — Егор Саныч едва заметно качнул головой. — Он мне кое-что рассказал о планах Верховного Правителя.

— Кого? — хмыкнул Борис. — Верховного Правителя? Серёжа так себя называет? Паш, у твоего кузена явная мания величия.

— Борь, давай потом, — отмахнулся Павел, он не отводил взгляда от старого доктора. — Говорите, Егор Александрович. Мы вас внимательно слушаем.

Борис, развеселившийся при упоминании титула, который сам себе присвоил Ставицкий, по мере рассказа Ковалькова всё больше и больше терялся. Сначала то, что говорил доктор, звучало забавно — аристократия, старые фамилии, чистота рода. Всё это они уже слышали. Но дальше…

Программа «Оздоровление нации», которую пересказывал Ковальков, время от времени замолкая и потирая переносицу, старательно вспоминая детали и подбирая слова, это программа походила на фантастический роман. Был когда-то в литературе такой жанр, антиутопия, на излёте их затонувшей цивилизации достаточно популярный — писатели, словно предчувствуя скорую катастрофу, буквально соревновались между собой, придумывая всё новые и новые мерзости, до которых могло только дойти человеческое воображение. Борис в юности увлекался этим жанром — Замятин, Оруэлл, Хаксли… Да, пожалуй, больше всего эта программа походила на дивный новый мир Хаксли, видимо, Серёжа Ставицкий тоже был знаком с его творчеством. Искусственное размножение, принудительная кастрация, выращивание детей в соответствии с выбранными для них функциями. Читать про такое было увлекательно, хотя бы просто потому, что правдой это быть не могло. Или всё-таки могло?

У Савельева, по-видимому, тоже были похожие мысли.

— Вы всё это серьёзно, Егор Александрович? — спросил он, когда Ковальков замолчал. — Вы ничего не путаете? Или это… шутка такая?

— У меня всегда было не очень с чувством юмора, — вздохнул старый доктор. — Я пересказываю только то, что слышал от Мельникова. И, поверьте, я очень хорошо знаю Олега Станиславовича. Он не будет шутить подобными вещами.

— М-да, — протянул Павел и в некоторой растерянности посмотрел на Бориса.

— Я вот, признаться, поужинать хотел, — Борис криво усмехнулся. — Но боюсь, что аппетит у меня отбили напрочь. Тут, Паша, не мания величия. Точнее, не только она. Поторопился я с диагнозом. У Серёжи мозг серьёзно поврежден, крыша уехала основательно и надолго.

Павел прислонил пальцы к вискам и с силой потёр. Не выдержав, вполголоса выругался и снова посмотрел на доктора.

— Что-то ещё? Мельников говорил что-то ещё?

— Больше ничего. Он торопился. Обещал в письме всё изложить. Да, он сказал, что времени нет, Верховный спешит, и, кажется, через два дня начнутся первые эксперименты по химической кастрации и искусственному оплодотворению. Это всё, что я знаю. Как видите, немного.

Павел взъерошил себе волосы, повернулся к Борису, встретился с ним глазами.

— Если я вам больше не нужен, я, пожалуй, пойду, — проговорил Ковальков. — Меня просил подойти Зуев в медсанчасть. Борис Андреевич, вы не подскажете, куда мне идти? Я ещё не очень ориентируюсь тут.

— Да, конечно, — Борис стал машинально объяснять, как добраться из столовой до медиков, к счастью, это было совсем недалеко. Егор Саныч внимательно выслушал, поднялся и, сухо попрощавшись, вышел за дверь.

Павел всё ещё сидел в раздумьях, уставившись в пустой стакан и нервно отбивая пальцами дробь по пластиковой столешнице.

— Ну что скажешь? — проговорил он.

— Звучит бредово, — осторожно заметил Борис. — Паш, мы не знаем, на чьей стороне Мельников. Если это всё часть какой-то игры? Напугать нас, чтобы мы полезли на рожон. Спровоцировать на необдуманные действия. Я не знаю…

— Если это часть игры, то мне кажется, они там все наверху рехнулись. А если это правда — то тем более. Как вообще такое может в голову прийти, Боря? Как? — Павел поднял глаза, в которых Литвинов увидел растерянность. — Кастрация… девочки эти, которых будут искусственно оплодотворять. Они вообще, как себе это представляют? Нет, то, что Серёжа помешан на своём благородном происхождении — тут я могу понять, бабка наша, Кира Алексеевна Ставицкая, мир её праху, вполне могла ему по мозгам проехаться, я ведь тоже слышал всё это, когда бывал в их доме. Ах, Ставицкие, Андреевы, Зеленцовы… белая кость, голубая кровь. Но эксперименты на людях! Нет, Боря. Я отказываюсь верить, что Серёжа…

— Вот именно потому что ты отказываешься верить, я думаю, что всё это правда, Паша, — ответил Борис. — Потому что в это никто не поверит. Если бы они хотели устроить нам ловушку, спровоцировать на что-то, то придумали бы что-то правдоподобнее. И проще. Нет, Паша. На ловушку это не тянет.

— Ты хочешь сказать, что Мельников — не предатель? Тогда почему он всё ещё член Совета или, как там у них теперь… министр? Почему? Откуда они тогда узнали обо мне и успели так быстро среагировать, перехватить власть, арестовать Величко, заблокировать станцию? Кто ещё об этом знал? Только Мельников.