Но нет, Саатчи рано радовался победе. Это был мой суд.

— Ты серьезно? — я всплеснул в ладоши, как взрослый, поймав соседского сорванца на лжи. — Я намеренно сказал это малышу, чтобы он вернулся к матери, которая позволила ему поиграть еще пять минут. Это попытка манипулировать вами, уважаемый суд и уважаемые присяжные. Чтобы не быть голословным, я расскажу, что означали пять минут в моей жизни.

Я не знаю своих биологических родителей, не знаю их судьбы и причин, заставивших их отдать меня в приют, и не пытался об этом узнать. Именно в связи с пятью минутами, которые у меня были.

Представьте себе мальчишку, сбежавшего от ровесников и забравшегося в то крыло детского дома, куда вход детям запрещен. Это был акт бунтарства. Мальчишка бродил по коридорам, прячась в проем двери, если звучали чьи-то шаги, и мечтал о плаще-невидимке. И вот: он вернул за следующий поворот и наткнулся на семейных супругов, ожидавших приема у кабинета директора.

Они сидели тихо, потому мальчишка их и не услышал. Но он слышал о них: эти супруги готовились усыновить ребенка из другой группы — такие слухи в детском доме разлетаются мгновенно.

Оказавшись перед чужими мужчиной и женщиной, мальчик хотел развернуться и броситься наутек. Но ведь эти пять минут он был мятежником. Поэтому мальчик подошел к супругам, поздоровался, а потом двинулся дальше, делая вид, что у него полно дел.

Эти пять минут изменили жизнь каждого — этого мальчишку, этого мужчину с крепкими руками, эту женщину с большим сердцем и, конечно, того ребенка, которого они планировали усыновить сначала.

Пять минут, суд, это иногда целая жизнь.

— Жизнь? — встрепенулся Саатчи. — Разве может рассуждать о ценности жизни мужчины, который собирался лишить этой жизни другого человека? Которому эти пять минут нужны были, чтобы распорядиться чужой судьбой. Взявший на себя роль судьи, Саатчи круто вернулся на каблуке к судье. — Вашу роль. И признать, что я ошибся, разрывая контракт, это все равно, что дать мандат на убийство. Не человеку дарован вкладывать душу в другого человека, и не ему даровано право забрать его, — теперь он обратился ко мне. — В этом деле все очень просто. Ты собирался совершить убийство. Вот и все.

— То есть ты, джин, утверждаешь, что убивать недопустимо? Темный мир этого не приветствует?

Саатчи набрал воздух, чтобы возразить, но ничего не сказал: он сразу осознал, что может вырыть ему самому себе. Он сел на место и сделал вид, что рассматривает бумаги, которые взялись неизвестно и откуда.

Я в свою очередь развернулся к присяжным.

— Я оказался человеком, который стоит на мосту и смотрит на мчащуюся под ним вагонетку. К рельсам привязаны пять человек, а рядом со мной толстяк, столкнув которого я могу остановить вагонетку и спасти пятерых. Десятилетиями можно было бы спорить, как я должен поступить: толкнуть толстяка или отказаться от каких-либо действий, если бы не один нюанс.

Решающий аспект.

Этот толстяк и есть тот вор, который пустил эту вагонетку под откос. Президент, в теле которого я находился, решил ради своих целей уничтожить десятки невиновных. Поэтому в этой ситуации у меня уже не было выбора. Мое воспитание, мои принципы и вся история человеческой морали ведет к тому, что я обязан толкнуть вора под вагонетку и этим спасти невинных. Поэтому, оказавшись у взрывного устройства за пять минут до того, как я покину его тело, у меня не было другого выбора, кроме как толкнуть этого толстяка.

Я завершил и сел на место, не поднимая глаз ни на судью, ни на присяжных. Слышен был только шорох бумаг на столе судьи и цоканье ножа — это агрессивный подросток перебирал острием между пальцами.

— Ну что ж, — сказал судья. — Думаю, что мы выслушали все аргументы и контраргументы. Настало время заключительного слова. Традиционно начинается истец. Вам нужно дополнительное время для подготовки? Ответчик провинился вам одну уступку.

— Я бы предпочел использовать эту уступку по-другому: поменять очередность выступлений. Пусть ответчик выступает первым, — предложил я и увидел, как вспыхнул Саатчи.

— Ваша честь, это не равнозначный обмен! — Джин подскочил к судье и заговорил вполголоса — и тот скривился от очевидного нарушения этикета. — Истец предлагает нарушить базовый принцип судопроизводства: защищающийся говорит последним.

Я не спеша приподнялся и размеренным шагом подошел к судейской кафедре.

— У ответчика было сотня лет подготовиться к тому, что кто-нибудь из людей захочет расторгнуть заключенный с ним договор. У меня же только два часа после моего появления здесь и перед заседанием. Мое предложение справедливо.

— Так возьми дополнительное время, — возразил Саатчи.

— Сотни лет?

— Хватит! — судья встал, голос его заполнил весь зал, а тьма в его глазах стала еще глубже.

Даже присяжные затаили дыхание.

— Высший справедливый суд считает справедливым требование ответчика. Объявляю перерыв. После нее перейдем к заключительному слову. Если мы спорим о пяти минутах, то и оно пусть будет коротким. Присяжные могут остаться на местах.

И он наконец ударил молотком.

Заключительное слово. Соль в коронном блюде, единственная скамейка в тени каштана на залитой жарой площади, бегунец в молнии теплой зимней куртки, соло скрипки на перроне вокзала. Кульминация специальности. Иногда именно для него становятся адвокатами. И оказавшись на смертном одре, глядя в глаза вечности, мы вспоминаем любимых, несбывшихся мечты — и заключительные слова.