Шрифт:
Выпили, посидели молча.
– Артисты, Миха, артисты, это марионетки, – первым заговорил Роман, – а корень проблемы в тех, кто придумывает для артистов их роли, слова. Вот с кого надо спросить… я вот писатель…
– Неважный, – добавил Олег Филатов.
– Да, допустим неважный, плохонький, но все же. Так получилось, что не могу не писать, ненавижу себя за это, а не писать – не могу… Вся жизнь от этого ломается, люди все кажутся какими-то… не могу их искренне воспринимать, говорить не могу правдиво, даже с девушкой объясниться. И сейчас сижу и думаю: надо вот это запомнить, вот то, вот моментик неплохой, вот выраженьице пригодится…
– Да это уже и до тебя миллион раз говорили, – отмахнулся Андрей Рюпин и объявил: – Счас я вам одну вещь спою. Всё поймете!
– Минуту!.. Мне плевать, что там кто миллион раз говорил. Это для меня, – Роман выделил «для меня», – важно! – Он повысил голос, когда рок-музыкант попытался его перебить, и потянулся к нему, найдя в нем оппонента. – Артисты, они лишь исполнители, их надрессировали, они и говорят, а причина в нас, в писаках. Писатель, это такое… знаете, это как глист – сидит в пищеводе жизни, пасть раскрыл, и в него всё сыплется. А он перерабатывает и выдает ложь. Ненавижу я писателей… А художников люблю!..
– Они тоже хороши, – не согласился Олег Филатов. – Да и везде ложь, во всём. Все равно не выразить по-настоящему, что изначально задумывал. Поэтому, – он вздохнул, – теперь ничего не делаю, всё противно. Не хочу.
Сергей подавил усмешку – действительно, ему, почти еще трезвому, смешно было слушать эти рассуждения, заявления ребят. Тем более он знал: выйдя из запоя, оклемавшись, все они примутся за старое. Один – писать свои рассказы, другой – сочинять стихи и красить картинки…
– Все не хотят, – буркнул Девятов, – а что-то внутри сосет, тянет… я два года почти своим не занимался, на халтуре плотно сидел: вывески, стендики. А вот зимой купил цветной ленты, чтоб с красками не возиться, да и вообще – вывеска из ленты получается четкая, видели же. Классно?.. Ну и сначала из обрезков…
Рюпин, монотонно постукивая ногтем по струнам, опять предложил:
– Хотите всё понять? Счас я вам спою!..
– …Сначала из обрезков, – почти кричал Олег, – пейзажики делал, потом натюрмортик слепил, для интереса чисто. Ну и за неделю, короче, всю ленту уханькал! Жалко теперь вообще – сколько б вывесок вышло, башлей сколько б загрёб, а – пю-у-у – и нету! Куча херни этой лежит никому не нужной, но мне, значит, надо было…
– Милы-ый! – обнял его совсем опьяневший декоратор Петраченко. – Что ж ты переживаешь так?! Ко мне работать иди. Никаких тебе там фантазий, понимаешь, никаких творческих мук! Цветочек вот здесь велели посадить – посадил, палку серым велели покрыть – покрыл. Никаких тебе мучений, поисков всяких. А вечерком бутылочку хлоп – и лежи-отдыхай, ничего не хоти.
Дождавшись момента тишины в монологах ребят, Андрей Рюпин заговорил сам:
– Я, честно, не понимаю, как можно сегодня вести какие-то такие разговоры, когда война идет. Война же идет, люди гибнут по правде, а кого не коснулось – отворачиваются и делают вид, что все хорошо. Творческие муки у них… Я вот сейчас спою про нас и про хозяина. Он над нами сидит, управляет, а мы как стадо тупое… Лишь единицы борются, протестуют. Ну, короче, слушайте! – Рок-музыкант без промедлений проехался пальцем по басовой струне и, широко расставив пятерню на ладах, заиграл вступление.
– Не надо, Андрюха, не шуми, – попросил Олег Девятов, но того было уже не остановить; он бросил:
– Она короткая! – и запел:
Когда он идет – желтеет трава, Куда он смотрит – кончает золой, Он президент, он очень большой, Он управляет и мной и тобой! И ты его зомби, и я его зомби, И он его зомби, и все мы его…Сергей все еще не достиг той степени опьянения, когда можно ввязываться в этот длящийся, кажется, далеко не первые сутки, беспрерывный разговор… Вообще-то он любил поспорить, доказывать, делиться своими идеями и слушать других. Но сегодня почувствовал, со страхом вдруг почувствовал тоску, какая колет человека, увидевшего нечто другое, новое и вернувшегося туда, откуда на короткое время уходил. Вроде бы все знакомо и дорого ему, ему должно быть приятно, а его вот колет, не дает радоваться тоска, он вспоминает то, другое… Так же и Сергей сейчас, слушая, видя ребят, готовясь включиться в спор, пытаясь наслаждаться атмосферой знакомой кухни, выпивкой, все же тяготился этим, и кто-то внутри него, пугающий и отрезвляющий, настойчиво спрашивал: «Зачем приехал? У тебя есть теперь лучшее. Зачем вернулся?»
Он не мог согласиться, он хотел быть здесь, войти в то состояние, что потерял за несколько дней жизни в другой обстановке, с другими людьми; он пил водку, курил сигарету за сигаретой, слушал речи своих друзей и всё сильней убеждался, что ему неуютно, что мысли постоянно сбиваются на воспоминания о Наде, о картинах, которые ему предстояло написать, о своей избушке; где-то в глубине души он сейчас строил планы на будущее, будущее там, в Малой Кое. И он хотел обратно туда, как всего лишь несколько часов назад хотел скорее оказаться в Минусинске, словно, вернувшись, не нашел того, что хотел найти, и понял, что вернулся зря.
И каким-то жалко-смешным казался ему трясущийся и брызжущий слюной Андрей Рюпин, который пел уже во все горло, рыча и задыхаясь в своем маленьком бессильном гневе:
…Его руки по локоть в крови, Все мы его от Москвы до Тувы, Мы его ненавидим, мы его не хотим, Мы его проклинаем, мы его не люби-им. Но ты его зомби, и я его зомби, И он его зомби, и все мы его!..Закончив, он напоследок особенно яростно ударил по струнам, в надежде, видимо, порвать их, но струны выдержали.