Я, конечно, до прибытия сюда пытался более или менее подготовиться, я хотел понять, откуда в посезонных данных отдельно взятых биоценозов такая видимая устойчивость несоответствий.

О да, тогда я был оптимист. Прямо на ходу надеялся осмотреться привычным глазом и сразу же вплотную заняться своей темой. Черта с два дадут тут заняться своей темой. Правда, какое-то общее представление, которое укладывалось в некое подобие систематики, я все-таки составил. При этом замечательно, что, с одной стороны, рабочая схема в первом приближении оказалась не так чтоб уж очень далекой от реального положения вещей. С другой же, можно только удивляться, как мне на ней до настоящего момента удалось дожить.

Первое, что бросалось в глаза, здесь отчего-то полно сумчатых. Логично было предполагать некоторую засушливость в дельтах части рек, а также заниженную биопродуктивность. Что я и сделал. И на чем едва не попался, и не только один я. Пока в Миссии выясняли, кто за чей счет живет, я решил, что мне лучше заняться своим делом. Здесь даже один подкласс псевдохвойных растений проходил как сумчатые: не споровые, не с дуплом, а именно сумчатые. Опять же – принятая здесь система классификации.

О ней говорили много, в самых разных выражениях, но никогда вполголоса. Если о ней говорили, то только громко, так, чтобы слышали все.

Когда до меня дошла суть предмета, я едва не присоединил свой голос к общему хору возмущений, но быстро понял, что это бесполезно. Только по одной ней, системе классификации, можно было сделать вывод о контингенте сотрудников, их уровне интеллекта, а также о приоритетах естественников вроде эволюционных антропологов, периодически ошивавшихся здесь на чужих хлебах, причем все под эгидой Миссии. Что они тут забыли, никто сказать не мог. Экзоморфы не утруждали себя в выборе того, как следует назвать то или это. Предполагалось, исследователи исходили прежде всего из понятных всем аналогий: они как бы довлели.

Говорят, проблема нашего мира в том, что мы не умеем говорить просто: простые вещи нам неинтересны. Я бы сказал, что проблема нашего мира в том, что мы не умеем мыслить просто: вещи, которые мы ценим, слишком важны. Но вот чего, спрашивается, не хватает людям, создающим другим проблемы ввиду явной безнаказанности?

Конечно, я писал письма в инстанции, и не только в научных выражениях, и не только я. Стало признаком хорошего тона вновь открытым видам давать земные наименования, присовокупляя туда свое имя, имя всеми любимого шефа или его ручного хомячка. Причем бесстыдство стало принимать характер пандемии.

Названия никогда не возводимых объектов; названия объектов возводимых, но так никем и не возведенных; оглавления сомнительных книг; отитулование первой попавшейся на глаза страницы технической документации, не имеющей ничего общего с экзоморфологией, – это лишь кончик айсберга тех возможностей, как максимально осложнить жизнь другим исследователям. И никто ничего не может сделать.

А делать что-то нужно. Есть такая вещь, периодическая экзосистема Наго-Хораки. Очень полезная, если знать, как ею пользоваться. Кто-то в отчаянии назвал ее скотодраматическим переложением сюрреальной действительности для чайников, и, к сожалению, для отчаянья были основания. Предполагалось, оная экзосистема своей периодичностью должна была весьма упростить взгляд здравомыслящего человека на события окружающей жизни и просто своей полезностью стать той путеводной нитью, которая поможет сохранить рассудок. Большой упсс FGP65780003216786669. «Упсс» и в самом деле получился большим – и это еще не самое худшее, что ждало в справочнике. Лошадь Гамински, скажем. Она же болотная тригора 66FG1435K (попросту трясатка). Зеркальный полухорд-богомол Ра, он же странный ложноног Тутмоса. Терпкая выпухоль Плятто. Она же тварь Плятто WW-8456662FG-09090923546. Тварь 34508/145. Тварь lh45lh. Тварь Парсонза 13465.1345/. «Водоплавающая скотина с ушами». Это было последней каплей. Зачастую трудно было избавиться от впечатления, что умирающие от скуки научные иждивенцы торопились первыми внести свой посильный вклад в свод энциклопедических данных Внешнего Конька, давясь от предвкушений и хихикая в ладошку. Вначале я в силу долга службы пытался с карандашом в руке все это терпеливо, водя пальцем, с присущей мне добросовестностью переносить, потом попробовал найти, кто этим занимается. При этом, повторяю, срочные, я бы даже сказал, панические меры никто принимать как бы не собирается, у комиссии экспертов попросту не доходят руки.

Рептильно-большой снежный засунец Хораки. «Снежного» в котором столько же, сколько в нем от рептилий. Говорят, когда наше общее начальство наверху узнало об этой последней эволюции мысли референтов, оно поклялось своими руками сжечь последнюю редакцию справочника на ягодицах автора открытия. Может, хоть эти крайние меры возымеют действие. Ну ведь невозможно же работать. Иседе Хораки, конечно, зверь, но в хорошем, конструктивном смысле.

Был стеклянный перистальт – симбиот Сцилларда (так прямо и стоит), он же гвозди конгони. И так далее, и так далее. Как можно понять, всё делалось больше по причине недостатка воображения, чем из каких-то там энциклопедических соображений. Поскольку «лошадь» уважаемого мэтра гносеологии в силу своего обыкновения проветривать на солнцепеке орган, который (следуя дальше традиции аналогий) по своим отправляемым функциям следовало бы определить как печень, скорее напоминает жерло водоплавающего камина с полуобвалившейся штукатуркой.

Так, «выпухоль» некоего хитроумнейшего из лаборантов здесь на Капри вообще представляла собой отдельную культуру-конгломерат – редкий случай, когда в симбиоз вступали организмы, едва удаленные друг от друга.

По поводу же некрофага, перистальта или вот еще, скажем, «засунца» вообще остается только качать головой. Когда я, отложив дела, что называется, с фактами на руках попытался пробиться на аудиенцию к полномочному представителю Миссии, то он слушал, глядя на меня глазами законченного бюрократа. Он молчал все время, пока я пытался донести до него суть и неотложный характер мер. Прилагая максимум усилий, чтобы выглядеть сдержанным, хладнокровным, последовательным очевидцем событий, опирающимся на разум, а не на эмоции, я говорил спокойно и сухо.

Он меня даже ни разу не перебил.

В ответ я услышал речь, которую уже я слушал с тем же самым выражением, из которой я узнал, что самой лучшей политикой в создавшихся условиях будет оставаться сдержанным, хладнокровным, последовательным очевидцем событий, опирающимся на разум, а не на эмоции, и что согласно Конвенции Независимых Культур каждый вновь открытый вид, подвид и так далее может приобретать уникальное наименование, данное ему первооткрывателем и только им, равно как этого и не делать. Было невооруженным глазом видно, что речь он выучил давно и здесь за столом я у него сидел не первый.