Я догоняю телегу, запрыгиваю. Следом бежит, торопится Сергунёк. Он в таких же одеждах с чужого плеча, он путается в них.

Мать стоит у калитки.

– Не обижай его! – кричит она. И я с ухмылкой сталкиваю брата с телеги. Брат, упав в дорожную пыль, рыдает.

Наш посёлок теперь остался только на карте. Под его названием в скобочках стоит маленькая пометка: нежилое.

Я обращаю взгляд туда, где бесконечная тундра смыкается с далёким выгоревшим небом, где течёт и впадает в море большая река Каюм. Чуть пылит дорога под хриплым колесом. Я плачу и смотрю вслед…

Нет ничего древнее и проще велосипеда.

Старый банщик рассказывал, – а городские банщики знают почти всё, – что велосипед изобрели китайцы в эпоху правления династии У. Во всяком случае, когда говорят «не изобретай велосипед», подразумевают нечто очень простое, в том смысле, что это было прежде.

Новый велосипед остро пахнет рифлёной резиной покрышек, смазкой, и чем–то неуловимым, может быть, временем. Великолепный никелированный руль. На правой стороне руля блестящий звонок. Когда я был маленьким, трель велосипедного звонка меня завораживала. Я останавливался у обочины и с немым восторгом провожал взглядом велосипедиста.

Велосипед – не машина. Скорее, это образ жизни, мировоззрение, почти религия.

Тише едешь – дальше будешь, – мог бы сказать и Конфуций. Вся суть конфуцианства, которому следуют жители Поднебесной, – здесь, в изогнутом руле, в сверкающих хромом ободьях колёс, в мягком ходе. И я вижу, как полтора миллиарда китайцев согласно крутят педали, щебечут на своём птичьем языке и тихо позванивают велосипедными звоночками.

Велосипед – это порыв и покой, и созерцание, и задумчивость, и праздник, и молитва.

У ребёнка обязательно должен быть велосипед. Будь я президентом, я подарил бы велосипед каждому ребёнку. И не подростковый, но взрослый. Дети тянулись бы ногами к педалям и быстрее вырастали. Велосипед подвигает мальчика к раздумью, а девочку – к смирению.

Я помню советские низкорослые «Школьники», «Орлёнки», – я никогда не уважал их. Дамские велосипеды без рамки вызывали у меня протест и отторжение. Сесть на дамский велик – означало вызвать насмешки всего двора. Предметом моей тайной зависти был взрослый «Урал», велосипед старшего брата. И первое время я катался на «Урале» под рамкой, пока не стал доставать педали с седла.

Слово «рамка» нынешнему подростку незнакомо. А между тем, это было важной частью велосипеда. На рамке перед собой можно было прокатить младших. В кольце твоих рук они чувствовали защиту и покровительство.

Если на рамку садилась девчонка, ты едва дышал и, словно бы ненароком, старался коснуться щекой её волос, а коленом – её бедра. Ты имитировал тяжёлый подъём, пыхтел пассажирке в ухо и видел, как ухо розовеет, и твоя спутница молчит. Это было невинно и трогательно!

Теперь другие времена, другие отношения.

Со всеми нами что–то случилось. На велосипедных рамах появились слова чужого языка: «Globos», «Shellendger», «ReegBoss». Они ни о чём мне не говорят. В прежних велосипедах были красота и стать, а нынешние, сделанные по иностранным лицензиям, уродливы и низкорослы, словно выродившиеся табуны мустангов. Многоскоростные, они вводят в заблуждение. Мне жалко смотреть, как на небольшом подъёме подросток яростно работает ногами и едва продвигается. Я вижу, что у него неудобная посадка, слишком низко седло, а поднять – не хватает ума или просто лень.

Я попробовал сесть на современный велосипед – совсем не то! И я вспомнил свой старый велик с жёлтой рамой и белыми брызгозащитными крыльями.

Однажды я вёз в бидоне молоко. Бидон я держал в правой руке. Можно было не отпускать левую рукоять руля, но я хвалился, ехал без рук, выбражал, (компьютер не знает этого слова и подчёркивает красным). У меня сорвалась нога с педали. А я не мог позволить себе разлить и капли. И я аккуратно поставил на дорогу бидон с молоком, и с грохотом упал следом. Пусть мой читатель усмехнётся и подчеркнёт этот эпизод.

Я часто вспоминаю один из туманных летних вечеров, какие случаются вблизи холодного моря. В нашем бараке, где мы жили, обитало ещё десяток семей, и семьи немаленькие. Люди умели и любили поговорить. Они не проводили вечеров перед телевизором, потому что телевизоров не было.

В тот вечер барак казался заброшенным. Я помню своё одиночество с чуть горьковатым оттенком оставленности, как бывает в позднем детстве.