Мой рассказчик умолкает. А я еще иду его дорогой, плыву по реке, слушаю лисий скулёж у воды.

– Вызывает Ивашка, говорите, – женский голос. И другой – сквозь шум, помехи, едва пробивающийся – голос брата, которого я не видел три года, с тех пор как он перебрался в Уку. Возможность встречи отдаляется. В телефонной трубке – гул будущего. Я ловлю обрывки фраз, вяжу узелки. Слишком далеко, эфемерно, случайно. За границей обжитой территории обитают слепая вероятность и равнодушное время.

– Повтори, не разобрал!

– …устраиваюсь … не так страшно…

– А тот, прежний смотритель? – я кручусь, вдавливаюсь ухом.

– …уехал… теперь… надолго…

– Как же со мной связался?

– …сто метров … трубка … нуп … без ружья не выйдешь… следы…

– Говори! – это я на своем конце провода перебарываю расстояние, тревогу, одиночество.

Голос угасал, терялся.

Я уже ничего не слышал.

И я ведь был там. И рано или поздно написал бы о брошенных в спешке домах, о тополях, посаженных с педантичной разметкой, что отличает военные посёлки. Тот порядок никак не вязался с тёмными окнами, кое–где уже без стекол. Теперь, наверное, дома совсем обветшали, ветры и дожди выбелили дерево стен, а тополя подросли. Я рассказал бы о быстрых, но ещё тёплых осенних сумерках, о запахе пекущегося хлеба. Запирать двери было не от кого. Я вошёл, постучав, в один из домов – случайный здесь человек, охотник с ружьем за спиной, забредший в оставленное людьми поселение.

В печи горел огонь. Мне не нужно было искать хозяина. Я просто вернулся к молчаливым тополям, открылся вечеру и, чуть погодя, услышал дальнее.

Двое в сумерках улицы говорили о плохом бензине, о нехватке пороха, и о неведомой мне Марьяше, которая лечится от триппера в Ивашке. Семнадцать годков ей, а больше–то в округе женщин и нет.

– …Жопка у неё с кулачок.

Они жалеют себя, жалеют Марьяшу. Так говорят о неизбежном, которое надо пережить.

Увидев меня, они примолкли. Ждали, пока выйду навстречу. Для них я был незнакомец, случайность, отголосок большого города, о котором они вспоминали мельком. И вежливо, почти равнодушно выслушав кто я и откуда, они в свою очередь рассказали о себе.

Говорил тот, кто назвал себя смотрителем нулевого НУПа 2 . Второй – высокий, худой, в латаной изношенной одежде, молчал и отзывался на прозвище Афганец.

Наконец и он обронил, разлепив плотно сжатые губы:

– Вы не ходили к шарику?

Я кивнул и оглянулся. Циклопический купол мозолил глаза из любой точки. Инородное, чужое, тускло–платиновое в погасшем вечере внушало беспокойство. Когда–то очевидный и понятный смысл всей этой местности. В космос запустили Гагарина, потом и других в погонах. Нужно было отслеживать радиосигнал, обрабатывать, передавать на материк в Центр управления. Тогда здесь и поставили радиоантенну. Закрыли сферой. Построили аэродром, посёлок, электростанцию. Обросли жирком, – войска элитные. Это потом всё пришло в запустение, в 90–е. И смысл сферы стал тёмен. В попытке приручить иррациональное, появилось ласково–уменьшительное шарик.

Бегство, исход… Ушли, как племена майя из своих городов. Почему ушли майя – никто не знает. Не нужны стали города. По верхам всегда можно обсчитать и объяснить, дескать, не выгодно. А корни всё одно – в чужом, темном, – подойди, потрогай мерцающую оболочку. И если прищуриться, можно увидеть в роящейся тьме белые халаты новых жрецов, воздетые руки, жесты, исполненные значения, власти.

Я бродил под куполом, слушал эхо своих шагов. Здесь была только разбитая аппаратура, спутанные провода, серпантин магнитной ленты. Сообщения, которые уже никто никогда не прочтёт. Капище. Языческий жертвенник.

Я ронял тихое слово, и оно возвращалось ко мне, умноженное. Вот он, последний смысл и надежда, и вера, и любовь.

… За кругом неверного света – жёлтые, злые глаза. Волки переминаются, терпеливо ждут. Человек сутулится, надёжнее прихватывает ружейный ремень, отворачивает лицо от режущего ветра.

В другое время, в другой стране… И люди рядом с тобой другие. Тени другие, запахи, голоса. Жёстче древесные ветви. И трава вдоль дорог прибита рыжей пылью, словно не подняться ей больше, не оправиться. Жест выверяешь, слово пробуешь на язык, перед тем, как… Умудрённость или бессилие?

Через восемь лет, отслужив в армии и помотавшись по Союзу, он вернулся в родной посёлок, устроился линейным монтёром районного узла связи. Ему нравилась эта работа. В кармане – простой инструмент: телефонная трубка, бокорезы, отвёртка. Работаешь один. Редко – в паре. «Пурговые» идут, «полевые». Ко всему – приличная премия. Весной, когда с крыш сойдёт снег, хорошо, присев в свободную минуту на нагретый шифер, смотреть, как плывут в изменчивом мареве тёмные верхушки оттаявших холмов. И бурая тундра кажется ближе.

Чердак – место, куда он с неизбежностью попадает после утренней разнарядки. Вот и сейчас он поднимается по лестнице, открывает чердачную дверь и, пригнув голову, ступает в полумрак. Есть особенная задумчивость в чердаках. Кажется, и часы по–другому здесь идут. Вороха ненужных вещей, которые всегда жалко выбросить. Солнечный луч пробьёт тёмный воздух, ляжет жёлтым пятном на шлак, хрустящий под ногой…

Когда телефонная линия восстановлена, он звонит на станцию дежурному технику, чтобы отметиться.